Дмитрий Макаров после долгих организаторских мытарств в "Татьянином Дне" и в DEVOTION, наконец, дебютировал со своей прозой.

"Вопросы" – первое произведение из дилогии "Вопросы"-"Ответы". По словам автора "Ответы" в скором времени будут закончены.

Немного об авторе: Д. Макаров – родился и вырос в Рязани, обучается в Рязанской радиотехнической академии; в литературе предпочитает классиков начала века; любимый поэт – Мандельштам, художник – Куинджи.

"Вопросы" – поэма. Поэма определений. Автор протестует против такого отношения. Оставим его при своем мнении. Надеюсь, что читатель не будет равнодушен к "Вопросам".

Д. Пилипенко

Дмитрий Макаров – о себе плохо или совсем ничего. Половину последнего года проработал журналистом в "Рязанских Известиях"(и ты Брут). Выпустил DEVOTION-4. В нем как и обещал напечатаны "Ответы". "Вопросы" – лучшее на сегодня. Несомненно гвоздь третьего номера. Ура! Но видно "Шум времени" до сих пор не дает ему покоя. Трижды Ура.

Продолжает работать журналистом в рязанской прессе. Готовит (на медленном огне) пятый номер DEVOTION.

Вопросы.*

Я верил в то, что мы летим –
И мы летели,
Я верил в то, что мы живем –
На самом деле.
Я верил в то, что будет свет –
И все горело,
И длился сад, как белый дым
Из-за предела.

А.Шорин.

Посвящается О.Э.Мандельштаму.

Сколько раз я пытался начать.

"У двери выключатель. Щелк. Стало темно. Дальше стол. Щелк. Лампочка загорелась. Овал света на столе, чашка чая. Подоконник. Улица. Где-то над улицей весна. Больше ничего. Я готов нарисовать продолжение..."

Не было сюжета. Жизнь бессюжетна. Кривая от Рождения до Смерти замкнута и не пересекается. В альбоме Пикассо я видел птицу, нарисованную замкнутой линией, без пересечений. Она, вытянув тонкую шею, округлив глаз, расправила перья веером. Вверх.

Позднее подобный рисунок я встретил на стене одного подмосковного подъезда.

Мысли, не пересекаясь, не оставляя следа, роем носились в голове, влетая и вылетая через глаза, рот, уши. Бедные мои собеседники, собутыльники, сколько бесполезных, болезненных укусов.

Сюжетом стало словосочетание: "О чем это я?"

Я радостно ухватился за этот вопрос. Разобраться в себе, в своих мыслях. Не в чужих коробочках мудрости – томиках Худ. Лит., Просвещение, Московский Рабочий.

В себе.

Я один такой на свете. Мир ждет продолжения. Новой птицы на штукатурке или нового очерка тела на асфальте. О чем это я?

– О себе.

Я простой еврей с русской деревенской фамилией, русским ликом. Я умею выговаривать букву "р" и все остальные буквы рассыпаю горохом - круглые и крепкие.

– Авраам Иоаннович,– шепчет мне внутренний голос.

– Абрам Иванович,– представляюсь я.

– Иван Семенович,– представляют меня.

– Симеонович,– поправляю я.

Иордан – река моих снов.

С дикой ирландской прямотой я пишу о себе. Я люблю давать и держать клятвы, читать книги и просматривать надписи на стенах. Стены знают о людях больше, чем служба госбезопасности.

Я лирик, знающий физику лучше грамматики русского языка. Я точно знаю лишь тридцать две буквы алфавита. Это огромная роскошь.

Я люблю мир за окном. Выпал снег. Холодно. И пока нет желания выходить из дома и достраивать пейзаж у горизонта.

Горизонт – пушистая невидимая ниточка, обмахивает кругом мир. Каждый растягивает ее взглядом в силу своей высоты.

Я люблю жить. В нарочитой бессюжетности, абсурдности жизни есть что-то заманчивое. Сотворив и возлюбив, Бог верно задумался и, спохватившись,– О чем это я?– забыл дать жизни видимый смысл.

Я хочу придумать, как и где я умру. Чтобы учуяв запах смерти, с ожесточением добраться до места, доползти, доехать, домчаться, докружить тур вальса до коды и умереть с улыбкой.

Я добился своего.

О, Мнемозина, единственно прошу: не отнимай у меня память. Без памяти я счастливый идиот. Иначе – несчастный поэт. Вы скажете – бред. О мадемуазель заткните свои ушки.

– Я желаю бредить спокойно, жить спокойно. Искупавшись в реке собственных нечистот. Воспоминания, я запретил вас. Но вы вошли в мою кровь. Выход слева. Через сердце, почки и далее...

Главное – сердце (оно не только мускул – в это надо верить). Это моя физиология. Физиология моей души. Так дайте же мне спокойно функционировать. Спокойно, спокойно, спокойно, спокойно – громко и шепотом, призыв и просьба, и вопрос. Огромными буквами на рекламных щитах вдоль всех дорог – СПОКОЙНО.

Со спины я чертовски похож на себя. Никто из друзей не ошибается. Окликают, оборачиваюсь – я. Странно, по виду стены я могу определить интерьер комнаты с той стороны панели. Но не очень точно. Зеркала отражают вовнутрь?

Неужели там, в Подмосковье, за нарисованной птицей, в двадцати сантиметрах темноты и бетона от меня, жил Пикассо.

– О чем это я,– вновь бросаю себе четырехугольный спасательный круг.– Я это о чем?

Я о книге. Не успев родиться, узнав лишь место появления, она спрашивает:

– Кто я? Что я? О чем я?

Что делать, приходиться отвечать.

В детстве я заикался.

"Тридцать третий артиллерийский батальон"– очень сложно. Помню кабинет логопеда. Картинки, пластиковые цветы, лампа, восковые груши.

Сушка – маленькая баранка. Рано утром. Тринитротолуол.

Я вылечился. Стал говорить правильно. Но с детства запомнил, как толпятся слова, толкутся на выходе, а мысль далеко впереди. Эта книга заикание моих мыслей. Я повторяю их начальные слоги, не теряю, затверживаю их и в отместку неуклонно глотаю окончания.

Заикающиеся люди много жестикулируют. Руки послушней. Кивок головы – да. Эти строки – судорожная жестикуляция – поймите меня.

Есть метод: говорить, как бы не замечая дефекта. Уверенно, спотыкаясь, дергаясь – говорить, договаривать до конца.

Я не желаю лечиться. Фраза "О чем это я?" произносится без сбоев. Я проверял. Попробуйте.

В одной художественной мастерской среди Афродит без рук, меж Гомером и Платоном на большом постаменте – голова Давида, размером с мое туловище. Я вгляделся в гипсовые, крашенные водоэмульсионкой глаза. Для иллюзии взгляда глазные яблоки делают вогнутыми – там углубления. И маленький камушек зрачка висит над ямкой. Давид смотрит. Его Голиаф внутри. Он следит за ним, готовый к броску. Эта книга – пристальный взгляд в себя. Зрачки обращенные внутрь. Камень, брошенный в своего гиганта – дикаря. Спасибо, Давид – царь иудейский. Спасибо, Микельанджело.

Я легкомыслен. Легкомыслие как вода,– прекрасный растворитель. Лишь асфальтная жестокость не пускает в себя веселые потоки.

Я люблю гулять по городу. Город молчаливое создание. Стены, как мудрость, много знают и долго молчат. Даже ударишь – ни звука. Вода, ручьи, дождь, камень – голос города. Я благодарный слушатель.

Направляясь недавно к другу, я решил сделать подарок. Весна допивала последний снег. Собрав с перил нетронутую белизну, вхожу в подъезд.

– Я хотел подарить тебе то, чего у тебя точно нет,– я протягиваю аккуратный снежок – земной шарик ледникового периода.

Друг, улыбаясь, принял комок снега, как котенка, который только что сделал нехорошее. Снежок (неплохое имя для белого котенка) преданно отозвался маленькой лужицей.

– Когда растает, вода пропоет одно лишь слово – зима,– продолжаю я, снимая куртку.

– Спасибо,– отвечает он, тщательно собирая ладонь.

Кухня. Белый комочек ежится в раковине. Над линией горизонта небо.

– Где кончается небо?– спрашиваю я.

Хозяин начинает говорить. Я смотрю в окно. У горизонта мой дом. Он уже существует. Там, в ящике стола спит моя книга. Когда она проснется, зевнет и спросит: "О чем это я?"– я отвечу невпопад: "Ткань рвется по нитке." Каждое утро имеет миллион сестер, но не похоже на них и одиноко. Ты одинока. Это...

Это – круто налившийся твист, вокруг самого себя. ( Тело картофельным мешком на полу.) Под правой ногой окурок позавчера, под левой – вчера. Во рту дымится сегодня. Вистуют все. Дискотека. Красный, желтый, зеленый.

Это третий троллейбус. Туз городского транспорта. Три года я стою у окна троллейбуса. Окна со всех сторон. Каждый сантиметр пола истоптан мной. Представьте себе троллейбус полный Макаровыми. Все смотрят в окна и молчат. Тишина. На "Дружбе" вхожу я с девушкой. Картинно разворачиваюсь – Это не наш. Ненавижу подобных мне. Одинаковых.

– Оксана, мы пойдем пешком. Будем слушать город...

Это креатура круга. Очень по-набоковски, но свободней. Но эти слова не для тебя. Я так скажу о тебе друзьям.

– Ну так о чем я?– хозяин обмеривает взглядом часы.

– Ты о городе,– торопливо вставляю я.

– А. Ладно, потом расскажу одну историю. Поздно уже. Пора.

Раковина пуста. Две чаинки прилипли в уголке. Мы пили чай. Горячий.

– Я заведу себе черного кота,– говорю в прихожей,– спасибо за вечер. Пока.

– Пока.

Человек – думающее существо. По крайней мере, пока. Я могу думать о неприятном, когда мне хорошо, и о хорошем, когда мне плохо. Значит, я человек думающий.

Нелогичное доказательство. Платон за моей спиной распушил страницы – смеется.

Смех сквозь слезы – мысль возвышает человека. Человек – это звучит. Горький опыт часто показывает обратное. И потому главный вопрос – О чем это я? О чем я думаю? Я оправдываюсь перед собой. Извини меня белыми страницами и неразборчивым текстом. Из вины меня вытащи. Моя книга. Я расскажу тебе. Ты...

Ты – нервно бьющая в раковину струя воды. Секунда – и дно расколется. Мгновение – и напор захлебывается в прослойке собственных слов.

Это ночной разговор на кухне. По рюмке пустеют глаза. Это определение поэзии. Одно из сотен Пастернаковских определений. Дикое растение на подоконнике. Не унять его ни размером, ни рифмой.

Герань – звенящая рань. Редискам на смех. И великий поэт смеется. Ничего, когда разгуляется.

– О чем это я?

Не получается. Сплошная показуха. Я не умею говорить о тебе. Надо взять твои строгие клеточки в поезд, в электричку. И ехать, выбрасывая по клеточке на стометровый столбик. По мысли на белую грань. Играть в дурацкую игру. Пить в тамбуре водку, смотреть сквозь овальное стекло на заветную сумочку. Я буду разговаривать с тобой. В привычной толкучке узнаю о тебе чуть больше. Выйдя на перрон, научу тебя здороваться с городом.

– Здравствуй, Посад. Не подмигивай мне вязью букв. Я и сам знаю. Я молодец.

И дальше по клеточкам. Это опять ты – пытаешься наступить на каждый квадратик. Догоняй не догонишь.

Лавра, кланяемся тебе, взгляд под ноги. Где же ступени?

Дорога до остановки. Ты рядом – это путь от меня к тебе. Не бойся, скоро подойдет автобус. Они здесь ручные. В них поручни. И я рядом. Я рядом с тобою проведу своих строчек ряды.

Многословно. Но вроде получилось... Многоточие ты мое после каждого слова. Определение поэзии наоборот.

Меня преследуют две-три случайных даты. Как две троллейбусных остановки с разных сторон дороги. Начало и конец. И я мчусь меж ними по установленному маршруту. Тщетно воздев руки к небу и устремив взгляд вперед.

Я актер в декорациях улиц и в гриме дождя. Жизнь прожить – дорогу перейти. В каждой машине, в любой неровности – смерть – пронзительная, как телефонный звонок в ночи. И провода. Только возьмешь трубку - молчание, тишина.

Я надеюсь, на том конце провода ищут слова спросить о главном. Я готов ждать.

Прекрасная передача "Вокзал мечты". Часто, приходя поздно домой, я смотрю е? без звука. У флейтиста при игре губы складываются в улыбку. Скрипачи хмурятся. А ведь даже кошки умеют улыбаться. Мой черный кот по имени Платон изредка дарит улыбку. Знатный зверь – естественный, ленивый – это самые философские качества.

– Платон. Платон.

Глазки-щелочки, ширь в пол осеннего неба.

Серые с просинью. А на экране пианист враждебно стучит по клавишам. Я слышу музыку по памяти. Это Шопен.

У кинескопа отказала пушка синего цвета. На экране Ван-Гоговская картинка. Буйство красного, зеленого, желтого цветов. Ночное кафе. А в звуках скрипки что-то есть от крика птиц.

Интересно, о чем думает кот. Наблюдая за ним, я не могу понять. Разумен он или нет. Душа у него точно есть. Живая тварь все-таки. По поведению – гордый флегматик. Не говорит – мяукает. Возможно это речь. Он вроде инопланетянина. Хорошо замаскированный, приспособленный. Член многомиллионного общества. Наблюдает за нами, людьми, серым оком. Ему снизу видно вс?. Люди прячут от взгляда себе подобных. Но от тех, кто ниже ростом, не думают. Играя с нами, кот проверяет долю ребенка в душе сорокалетнего дядьки. Вися за хвост на заборе, меру жестокости подростка. Мне хочется верить, что Платон разумен.

– Не рви книгу, подлец. Она о театре, дурачок.

Я люблю театр. Вернее, пьян им. И у меня непрекратимое похмелье. То лихорадит, тянет поговорить, то тоска покрывает покрывалом.

– Спи птица. Ночь.

Птицы небесные – вечные странники. С белой страницы на белую стенку, порх.

Погадай мне судьбу кукушка, подари мне перо жар-птица.

– Всего три года, а жаль.

Первая встреча с театром произошла в троллейбусе. В "тройке". Гражданин средних лет положил свою большую ладонь на маленькую ручку очаровательной девушки.

– А ваша ручка не жжет. Нет кольца. И не было. Я загадал, вы должны мне поверить. Знаете, я на гастролях в вашем театре. Приходите на спектакль. Я прошу.

Она согласилась, взяла контрамарку. Он говорил еще что-то, не обращая внимания на пассажиров. Она слушала, не отнимая ладонь.

Гастролер был так естественно артистичен, театрален. Он жил театром. Главная роль, партнерша, остальные статисты. Я зритель.

Надеюсь девушка пришла на спектакль. Дочитала сценарий до конца.

"Не забывайте вещей в вагонах, поезда уходят, в них наша жизнь".

– Что ты хмуришься? Забыла в электричке сумочку. Три с половиной тыщи и губнушка. Пустяк. Это твоя плата за поездку. Плата судьбе.

Просыпайся. Завтракать. И в Лавру. И не проси пива. Пусть вихри похмельные веют над нами. Покаешься и в этом грехе. Здесь в воздухе висит запах греха и покаяния. Люди приезжают сюда замолить старые и новые грешки. Прошлое и настоящее встречают и провожают здесь.

И как ты не вспомнила о сумочке раньше.

– Пей чай. И пойдем. Пора. И не забудь платок. Послания Апостола Павла помнишь? Молодец. Да, и нищим не подавать. Они богаче нас с тобой.

В церкви тишина и свет лучами.

Свечи, и женщины с бездонными глазами тушат их.

Наши свечи за здравие. Пшик.

Запах потухших свечей – запах церкви.

А на улице грачи, преподобный Сергий.

И под ним колокола – башенки.

Красота. Снимай платок.

Когда-нибудь я куплю тебе здесь любое украшение, но не сегодня.

– По пиву.

Вчера немного хмельной я возвращался домой. У магазина встретил человека чертовски похожего на Пикассо. Вернее на портрет Пикассо работы Дали.

– Прикурить не будет?

– Нет, не курю,– стойко выдавил я.

– Огоньку,– он сделал чиркающее движение.

Я достал зажигалку.

Вспыхнувший огонек осветил его заляпанные краской пальцы. Он прикурил. Я подарил ему зажигалку.

– Спасибо. А то света нет, все спички извел.

В последних словах чувствовался акцент. Отмахнувшись, я пошел домой, рухнул в кровать, прохворал два дня. Ни денег, ни водки, ни звонков, ни сигарет, даже пепельницы пусты.

В предсоньях ломкая девочка на шаре подкатывала к изголовью. Море мурлыкало и играло, как котенок. Я бросил яблоко, котенок упав на бок вертел его, пытаясь взобраться на красно-зеленый мяч.

Почтальон принес дурацкую телеграмму: "Приезжаем все собой." Подпись не запомнилась.

Я умираю. Кто-то преследует меня, вычеркивая в моей книге избыточные, ненужные эпитеты, которые я сам давно собирался убрать. Кто-то расставляет точки. Точки безумия.

Но девятым плебейским чувством (после чувства счастья и восьмого чувства ненависти), я понимаю, что выздоравливаю, выздоровею и эта моя болезнь – воображение. Оно смыкает стены образов надо мной. Взрывает цепи ассоциаций от секундной вспышки впечатления. Язык рождает поэзию, как птицу рождает небо. Я улетаю.

Телефонный звонок. Мама на кухне разговаривает с котом, папа смотрит телевизор. Я беру трубку.

То ли шорохи лесного эха у подножия гор. То ли буря в долине. И голос камнем под ноги:

– О чем это я?

Я замечаю в зеркале бессмысленное лицо испуганного человека.

– О чем?– повторяет лесное эхо и бесконечной чередой следуют гудки.

Чувство неловкости. Схожее с непомерной тягой уйти, убежать, когда нищий обращается лично к тебе:

– Помоги ради бога.

Ошарашенный ты выслушиваешь до конца его ужасно правдоподобную историю. И по привычке:

– Извините нет,– следуешь дальше, унося на себе печать его беды, ошарашенный легкостью помощи и спасения и собственным неисправимым несовершенством.

Чувство собственного непомерного несовершенства сковало меня.

– Зачем писать? О чем я могу сказать?

После подобного всегда хочется закурить. Наполнить пустоту неосязаемым дымом. Но нельзя, я бросил курить.

Взгляд за окно. Поля, дома убегают вдаль к горизонту и даже над ним мерцает огонек жилья. Книга уже умеет говорить, мяукает протяжное "мама" и лает ломкое "па". Учит меня жить. Город растет вместе с ней. Чаще мы любим не город, а себя в городе. Мечта моя Париж. В бессонную ночь дежурства я нашел в столе путеводитель по Парижу. Теперь я знаю его иллюстрированные улицы не хуже любого старожила. Я знаю как пройти от Лионского вокзала до площади Пигаль, от площади Бастилии к Лувру. Десятки раз я пересекал город. Пробирался сквозь латинский квартал. Правда однажды, переходя Сену, я вышел на Трафальгарскую площадь. Но тут же свернул к "Клозери-де-Лила".

Годам к сорока я хотел бы, накопив денег, приехать в Париж. Славным Фицджеральдом войти в "Ритц", неузнаным Хэмингуэем сидеть в "Куполе", молчаливым Буниным пройти по Монмартру.

Жить, каждое утро бросая окурок первой (и последней) сигареты в Сену. Затем Лувр, только один зал в день. Потом улицы, бульвары, мосты. И вечером закат, встреченный мной в кафе между кофе и коньяком.

Двадцать окурков унесет Сена, последний зал пахнет жаром Египта. С вывесок очень призывно по-русски вспыхнет "Bistro". На последние деньги я куплю билет и перед отъездом найду дом, где в начале века жил Пикассо. Тщательно перерисую на штукатурку подъезда летящую вверх птицу. Замкну круг. И, питаясь в поезде только воспоминаниями и длинной французской булкой, я буду рад, ощущая на себе невесомую, как побелка или уличная пыль, тень воплощенной мечты.

А ведь готов поклясться , хотел сказать о другом.

-О чем ?

-Трудно сказать. Оставляя вехи приготовленных фраз, заученных с эха собственных слов, я преследовал одну лишь цель – свободу.

– Гони гусей-лебедей за высоки горы, дед Макар. Я за тобой. Вот докурим махорки ноготок и пойдем.

Сколько уклонялся запятыми, вбивал твердо точками, а понесло, ветром в крыло. Желтым листом кинуло на трамвайный путь. Горит табло: "Осторожно листопад".

Водитель знает – надо осторожней и по тормозам раньше времени - "вжих". А меня вновь сносит с рельс. Успевай – не успеешь отправлять письма – открытки домой.

"Жив здоров целую Срочно тысячеграфируйте".

Я закричу – евреи мы, Богом избранный, смелый народ. Пророки и судьи у нас свои. Мы вашим литературным и тем более жизненным законам не подчиняемся. Мы – соль земли.

– И сахар жизни,– усмехнется фигура в фуражке. Вежливо подаст очки. Ответит:

– Не курю,– и отведет с рельс,– Идите домой.

И я, зло отбросив никчемные очки, побреду домой, шепча ругательства на всех известных мне языках. Только у подъезда я пойму:

У этого милиционера дома отец – сильно пьющий мужик от сохи и красавица жена.

И я старый от еврейской мудрости русский молодой человек задержал его путь к шумному семейному счастью.

Скромней надо быть, молодой человек, скромней. Нечего по незаконченному рецепту мир переворачивать. Пусть даже поворот по плану только к лучшему.

Смотри, чайка полетела.

Он проснулся. Потолок мерно удалялся. Скрипнула кровать. Он прислушался. Тишина. Гости тихо спали. Актеры, устроившие этот безумный спектакль с переодеванием, Пабло Пикассо, телеграммой, телефоном. Тикали ходики, отсчитывая последние часы их триумфа.

"Я чуть не покончил с собой".

Платон заснул на раскрытой тетради.

Он закрыл глаза. Сон вернулся, отгоняя последнюю мысль: Кто кого создал? О чем ты?

Промелькнула красная птица.

Он вновь взлетел.

* Печатается в сокращении.

** Все упоминаемые в журнале альбомы можно приобрести, обратившись в редакцию по телефону (0912)32-23-23 с 17 до 20 часов.

DEVOTION

Директор Д.Пилипенко
Главный художественный редактор Д.Макаров
Литературный редактор А.Колчев
Оформление страницы А.Хитров