Москва. Морока. Воздух пахнет мясом. Светило меж двенадцатью и часом остановило мутное бельмо. Москва не мстит – Москве – не до влюбленных, ревут ряды авто. И на балконах застиранное мается белье, в толпе малец втолковывает греку, больной еврей торопится в аптеку, простукав тротуарную плиту; плывут ручьи зловонные по Бронной, по ним старик с коробкой патефонной: перехватив окурок на лету, стыдливый нищий цвиркает сквозь зубы, оркестрик жмет, фотограф ждет – кому бы всучить лицо, чумою тянет от торговцев уличных, любимцев карнавал, остря усы Буденного... Эй, малый, подай-ка счет. Москва, не смей! Мы выстэпим стаккато к Никитским, под уклон и до Арбата, прочтем с лица Пречистенки кусок. Темнеет, мать – прозрачно и прохладно. Кусай, Москва! Не до смерти – и ладно. Подтягивая съехавший носок, нам скажет приметленная матрена, почем звезда, сорвавшаяся с клена, и пара па грассирующих крыш. Дуришь, Париж? дождем долдонишь, Лондон?! А нам всего лишь тур по крышам продан, печать на лоб да забубенный шиш. Но – сбудется, простится, улыбнется. Еврей поправится, фотограф провернется. Звони, Иван, разбей меня – не жаль! Она войдет, и эхом ей – парадный, откинет плащ, ладонь в ладонь: – Пора бы и – за рояль.