« вернуться

Алексей АНДРЕЕВ

ЦВЕТОК КРАСОТЫ


 

163. То, что напоминает о прошлом,
но уже никуда не годно:

. . . . . . . . . .

Художник, потерявший зрение.
. . . . . . . . . .

(Сей-Сенагон,
"Записки у изголовья")

1.

Когда художник добрался до храма, уже смеркалось. Он вытащил фонарик и осветил белые растрескавшиеся ступени. Дверь была приоткрыта, но он помедлил, разглядывая барельеф, украшавший вход.

- Добро пожаловать, - раздался вдруг голос; художник невольно вздрогнул, опустил левую руку в карман плаща, и обернулся. Недалеко от входа, на низкой скамейке у стены сидел человек, по виду и голосу - пожилой.

- Я - сторож, - сказал старик, опережая вопрос пришедшего. - Охраняю сей памятник искусства и архитектуры. Кстати, сейчас храм закрыт. Приходите утром.

- Ага, - сказал художник, и вынул руку из кармана. - Значит, все правильно. Но я представлял себе все это... несколько иначе.

- Ага, - повторил за ним старик, пародируя его тон. - Вы представляли себе тайное и никому не доступное место в джунглях, куда добираются лишь самые отчаянные, чтобы увидеть Цветок.

- Да-да, Цветок! - живо подхватил художник.

- Ну, так вы на месте, - скучно резюмировал сторож. - Легенда относится именно к этой горе.

- Легенда? - художник насторожился. - Только не говорите мне, что Цветка не существует!

- Конечно, не существует, - спокойно и еще скучней сказал сторож. - Это такая же выдумка, как Моисеевы скрижали, Священный Грааль или висячий гроб Магомеда. Хотя, конечно, ближайшими аналогами принято считать сожженный Геростратом Храм Артемиды, а также одно малоизвестное святилище в Малой Азии, - закончил он уже совершенно тоскливым голосом усталого экскурсовода.

- Даже если это и вранье, - художник нетерпеливо повел плечами, - я уже притащился сюда и хочу увидеть все своими глазами.

Он взбежал по ступенькам и положил руку на витую бронзовую ручку.

- Хорошо, - сказал тогда сторож, - но я должен вас предупредить.

- О чем? - Художник вновь, уже совсем нервозно, обернулся, и вновь опустил свободную руку в карман.

- Да вы не спешите. Времени у вас достаточно, а выбор серьезный...

Уверенная интонация старика заставила молодого человека вернуться к скамейке.

- Я слушаю.

- Видите ли, я вам соврал, но раз вы настаиваете... Цветок Красоты действительно существует. Но тот, кто его увидит, теряет зрение. Раз уж вы поверили в первую часть легенды и приехали сюда - вам прийдется поверить и в продолжение, которого вы, к сожалению, не знали.

- Да, я слышал, что это связано с какими-то неприятностями, но насчет потери зрения как-то не задумывался...

- Посмотрите еще раз на барельеф. - Сторож махнул рукой в сторону каменных лиц, выбитых на стене у входа.

Художник поднял фонарик. Теперь он понял, что зацепило его внимание в первый раз. Глаза на всех лицах были закрыты, хотя изображались явно живые люди.

- Потому туда никто никогда и не входит, - сказал сторож. - А пожертвования, кстати, оставляют вон в той каменной чашке у крыльца.

Художник задумчиво прошелся вдоль стены, заглянул в чашку: там лежало несколько монет. Он вынул кошелек и добавил две своих, громко звякнувших в темноте.

- А вы сами-то видели Цветок? - спросил он вдруг. Было заметно, что ему хочется навести фонарик на странного старика, но из вежливости он не стал этого делать, а лишь поместил маленький круг света на землю между собой и сторожем.

- А мне ни к чему, - ответил тот спокойно. - Я ведь не художник, "красоты любой ценой" не ищу...

И чувствуя, что пришедший не очень-то ему верит, добавил: - Ну, по крайней мере, я пока могу различить и ваш крупный нос, и шрам на скуле. Интересно, кастетом или так, бутылкой?

- Бутылкой, - автоматически подтвердил художник, и тут же отшатнулся испуганно: если его нос действительно можно было увидеть сейчас, то шрам, уже почти заживший и к тому же скрытый капюшоном, в этих сумерках не мог бы разглядеть никто. Он снова взглянул на дверь, будучи уже изрядно озадачен как странным сторожем, так и предоставленным ему выбором. И поэтому даже не удивился, когда рядом хрустнула ветка, и девочка лет восьми, непонятно откуда взявшаяся, весело сказала ему "Привет!" и села на скамейку рядом со сторожем.

- Еще один пришел? - спросила она старика.

- Он уже уходит, - ответил тот и погладил ее по голове.

Художник между тем продолжал водить лучом фонарика по барельефу, с которого смотрели на него люди с закрытыми глазами, и что-то обдумывал. Потом решительно выпрямился:

- Я войду туда.

- Как хотите, - сказал старик.

- Счастливо, - сказала девочка.

Художник вздохнул, толкнул тяжелую дверь и вошел в храм.

2.

Ничего ослепляющего не произошло. Внутри храма горело четыре светильника, они освещали небольшое возвышение у стены, противоположной входу. Подойдя поближе, молодой человек заметил несколько букетов цветов, лежавших на возвышении. Некоторые цветы завяли, некоторые уже просто засохли настолько, что рассыпались в пыль от легкого прикосновения. Но букет, лежавший сверху, был совсем свежим: по-видимому, его принесли сегодня. Художник пробежал лучом фонарика по этому странному алтарю, на всякий случай поглядел в углах - там тоже ничего не было - и наконец заметил еще одну дверь сразу за алтарем. Поспешно вскочив на возвышение и пройдя по цветам, он распахнул дверь - и оказался на заднем дворе храма. Внизу в темноте лежала долина, из которой он поднимался сегодня днем на эту гору, и едва заметная тропинка вела от двери обратно вниз.

Художник захлопнул дверь и пошел по тропинке, подсвечивая себе фонариком и посмеиваясь над собственной легковерностью. Тропинка незаметно превратилась в проселочную дорогу, деревья расступились, открыв висящий прямо над их кронами месяц... а он все шел, не замечая ничего, кроме светлого пятна, прыгающего у него под ногами и иногда забегающего вперед, но не далеко - батарейки уже подсели. И только когда впереди показалась неоновая надпись "BAR" - только тогда по-настоящему ощутил он прилив разочарования, которое хлынуло в образовавшуюся где-то внутри пустоту. Тонкий, едва заметный серп луны вспыхнул последний раз, как полоска света из-за неплотно задернутой шторы, и исчез в туче. Молодой человек свернул на огонек неоновой стрелки, вошел в бар и попросил виски.

- Чистую? - спросил бармен, не отрывая взгляда от телевизора.

- Можете разбавить водкой, - зло сказал художник.

Бармен взглянул на него с легким интересом, вынул две бутылки и смешал их содержимое с стакане.

- Смотрели храм? - спросил он, отсчитывая сдачу пришельцу.

- Да, - ответил тот, и опрокинул в рот стакан.

- Многие разочаровываются, - сочувственно заметил бармен. - Тут один даже повесился в прошлом году. Русский, кажется. А может, немец. А всё эти, что красивые сказки сочиняют, мутят людям умы... Вроде того сумасшедшего сторожа на горе. Еще говорят - сумасшествие не заразно... А по-моему, очень даже заразно. Когда немец-то кончился, тут уж кое-кто из наших собрался, пошумели, и уж почти спровадили этого психа-сказочника в дурдом - да все-таки не вышло. Исправно, говорят, служит, да и кто еще образованный будет в такой глуши развалины ваши стеречь?... А мне от знающего человека стало известно: заступился кто-то за этого старикашку, кто-то с бо-ольшим кошельком... По мне, так все одно - что бред больного, что легенды эти... Вы-то говорили с ним?

- Говорил. Хотя я обычно не очень-то верю в такие бредни. Так, покатался-посмотрел. Архитектура интересная. Да и вообще - природа...

- Это да, это правильно. Здоровый туризм - это и нам хлеб. Что у вас за акцент?

- Французский.

- Ну, у нас вам, конечно, нечего делать. Такая глушь... Вот Богота - другое дело: там тебе и казино, и девочки - первый класс...

- Да, пожалуй... Налейте-ка мне еще. И кстати - как отсюда пройти к станции?

- А просто вниз по дороге, так и идите.

- Замечательно, спасибо. Нет, сдачи не надо.

Художник опрокинул стакан еще раз, попрощался и вышел.

3.

В это время сторож и девочка спускались вниз с другой стороны горы. Они шли к реке. Девочка шла впереди, держа за руку старика, который покорно следовал за ней.

- Ты рассказал ему легенду, да? - спросила она.

- Он знал ее, только не до конца. Впрочем, что толку. Он еще слишком молод - ни слушать, ни смотреть не умеет. Может быть, позже...

- А все-таки мне иногда жаль, что ты совсем не можешь меня видеть.

- Я уже видел тебя. Это было давно и совсем в другой стране. Помнишь, я тебе рассказывал.

- Расскажи, пожалуйста, еще раз. Я очень люблю эту историю. К тому же, - заметила она, - ты каждый раз рассказываешь по-разному.

- Хорошо, - согласился старик. - Только ты смотри внимательно под ноги, а то мы оба свалимся и разобьем себе носы.

Он замолк на некоторое время, а потом начал свою историю:

- Я был известным художником и жил в городе Лионе...

- Известные художники живут в Париже, - возразила девочка.

- Эй, кто рассказывает историю, я или ты? - сторож легонько хлопнул ее по плечу. - Вот то-то, не перебивай.

Я действительно жил сначала в Париже, и именно там сколотил себе славу. Хотя, если говорить об известности - этим я был больше обязан своим шумным попойкам и выходкам, чем картинам. Однажды, к примеру, я попал на вечеринку, где присутствовал сам Дали. Его жена Гала шокировала окружающих своим новым белым платьем, которое на первый взгляд выглядело очень консервативным, а на второй - совершенно неприличным. Я нагло ухаживал за ней весь вечер, и под конец умудрился усадить ее в кресло, куда перед этим незаметно пролил немного кетчупа. Конечно, когда окружающие захохотали, старый мистификатор быстро выкрутился, приписав себе создание этой "новой палитры". Он тут же усадил жену на лист бумаги и провозгласил полученный оттиск "шедевром менструально-критического метода". Но он был зол, чувство собственного величия изменило ему на мгновенье, и он ляпнул какую-то гадость про "соавтора" - фраза тут же была подхвачена владельцем салона, где выставлялись мои работы, и появилась на следующий день в газетах как тонкая похвала моему таланту.

Но я и вправду любил рисовать, и рисовал неплохо. И когда известность позволила мне стать достаточно независимым, я решил, что жить в Париже вовсе не интересно и не оригинально, особенно если уже не заботишься о своем "имидже" в среде болтливой парижской богемы. Мне же самому было все равно, где жить. Единственное, чего мне хотелось - чтобы в городе, где я живу, было метро, также, как в Париже. Поэтому я переехал в Лион. Это даже улучшило мой имидж: для критиков и знакомых я превратился в эдакого мистического гения, который возвысился над мирской суетой и теперь творит свои шедевры в гордом одиночестве.

Меня такая жизнь вполне устраивала. Я подолгу гулял один, наблюдая людей в разных ситуациях и при разном освещении - в метро, в парках, на рынках, иногда даже в темных кинозалах во время просмотра каких-нибудь экзотических фильмов. И возвращаясь в студию, много работал. В Лионе я нарисовал лучшие свои вещи: одевающуюся японку, держащую во рту сломанный гребень для волос; мальчика-официанта, смахивающего отражение неба с залитых дождем столов; и еще несколько картин, среди которых наиболее известны "Безносый поцелуй" и "Музыка точильщиков". Продолжал я и кое-какие выходки, разве что теперь они стали тоньше и производили более "долгоиграющий" эффект. Так было с "Кошкиной Стеной". Однажды я и двое моих друзей возвращались с пастелей. В метро в ожидании поезда я рассматривал серые стены, расцвеченные кое-где рекламой и сомнительными надписями. Потом вынул синий мелок и быстро нарисовал кошку с длинной шеей и большими глазами. Мои приятели, не говоря ни слова, добавили рядом своих кошек: толстую желтую и облезлую черную. Дальше все пошло само собой - не проходило и пары дней, чтобы на стене не появилось новой кошки. Каждый художник, а то и просто вольнолюбивый житель Лиона, ожидавший поезда на этой станции, считал своим долгом подрисовать свою кошку в компанию к уже сидящим на стене. Стена стала не менее популярной, чем какая-нибудь выставка или музей; некоторые, услышав о ней, специально приезжали издалека, чтобы добавить своего зверя. Рисовали уже не только на стене, но и на полу, на перилах эскалатора, на поездах. Чтобы приостановить эти беспорядки, к стене был приставлен специальный полицейский - но и это не остановило любителей граффити: человек, проходя мимо, на секунду останавливался и прислонял что-то к стене - на стене отпечатывалось нечто хвостатое и ушастое, а изобретательный автор тут же снова скрывался в толпе. Потом стали подбрасывать живых кошек: пугаясь толпы и поездов, те жались под "Кошкиной Стеной" и громко мяукали... Через полгода после "рождения" Стены я прочел в газете историю, которая звучала совсем уж невероятно. Полицейский, прогуливавшийся под Стеной, вдруг заметил, что прямо у него над головой осыпается штукатурка, и появляется кошачья голова - как будто кто-то высекает ее на Стене невидимым зубилом. Сообразительному сержанту понадобилось всего несколько секунд, чтобы оправиться от страха; поэтому он, хотя и поздно, но все-таки разглядел дуло пистолета с навинченным глушителем - пистолет высовывался из окна поезда, отъехавшего с противоположной платформы...

Слушай, я, кажется, о чем-то другом рассказывал, - прервал себя старик.

- Нет-нет, все правильно, продолжай! - успокоила слушательница. - Ты рассказывал, как ты жил в Париже, потом в Лионе...

- Да, верно.. Ну вот, так я и жил, рисовал и шутил в свое удовольствие, но однажды со мной случилась неприятность - я попал под автобус. Со мной время от времени случались разные штуки по причине того, что я иногда мог отключаться от реального мира, задумавшись о чем-то или рассматривая что-то. В таком состоянии я мог выйти не на той станции метро или абсолютно позабыть о важной встрече. Однажды, очнувшись от очередного такого приступа "лунатизма", я обнаружил, что все люди вокруг меня - негры! На улице, в магазинах - нигде не было видно ни одного белого лица, и вдобавок ко всему шел густой снег... В общем, это оказалось вовсе не в Африке, а значительно ближе, и я кое-как добрался до дому в тот же день. Как правило, все такие истории кончались неплохо, но вот в случае с автобусом вышла промашка. Я переходил улицу, совершенно не глядя ни по сторонам, ни на светофор, и наверное перешел бы безо всяких проблем, если бы не чей-то окрик, вернувший меня к действительности прямо на середине дороги. Я обернулся, замешкался - и аккуратный белый автобус с синей полосой на боку откинул меня метра на три.

Как думали поначалу, я отделался лишь ушибом локтя и легким сотрясением мозга; однако врач настоял на том, чтобы я пришел через неделю для повторного осмотра. Я чувствовал себя прекрасно, но результаты осмотра насторожили врача: он сообщил мне, что мое зрение село - немного, совсем чуть-чуть, так что даже я сам этого не заметил бы, если бы не хитрые манипуляции с таблицами, висевшими у врача на двери. "Возможно, вы просто устали сегодня, - сказал он мне. - Зайдите-ка еще через недельку, на всякий случай..."

К концу недели я уже и сам почувствовал, что зрение мое портится. Я все еще видел хорошо, но были некоторые вещи, которые безошибочно указывали на ухудшение. Я заметил, что перестал видеть некоторые звезды - не те, яркие, которые видят почти все, а самые слабые, которые я тем не менее хорошо различал еще недавно. Я пришел к доктору за день до назначенного срока, и опасения мои подтвердились: зрение мое слабело, и достаточно быстро. Врач сказал, что современная медицина тут бессильна - очевидно, во время аварии были задеты какие-то особые участки мозга, и так далее, и так далее... Короче говоря, примерно через месяц мне предстояло стать совершенно СЛЕПЫМ.

Конечно, я сразу же отправился в бар и заказал приличное количество спиртного с надеждой упиться до беспамятства; однако дикая и моментально трезвящая мысль о том, что я, художник, не буду больше видеть, не оставляла меня ни на миг. Ни усталость, ни бессонница не могли примирить меня с тем, что мне предстоит. Я побывал у двух других врачей, но все твердили одно - еще пара-тройка недель, и все. Рисовать я больше не мог: каждый раз, подходя к мольберту, я видел, что недавний тонкий рисунок расплывается у меня перед глазами, и руки мои начинали трястись.

Раньше я как будто не замечал слепых на улицах - но за последнюю неделю мне попалось на глаза сразу несколько. Сначала - нищая девушка с собакой: они сидели на асфальте у входа в супермаркет. Потом еще двое, пожилые: один вел другого под руку, в свободной руке он держал белую трость, которой постукивал о край тротуара. Тот, которого вели, прижимал свою трость к груди обеими руками. У всех этих слепых были какие-то неживые, лишенные мимики лица; а лицо того, которого вели под руку, показалось мне совершенно ужасным - на нем, в отличие от других, мелькало еще какое-то подобие довольной улыбки, как если бы улыбался экспонат из музея восковых фигур... Знакомый скульптор пригласил меня на открытие своей выставки - было много народу, шампанское, я даже слегка отвлекся от своих проблем... и тут взгляд мой упал на человека, который делал что-то странное - он как будто обнял одну из новых скульптур моего друга, и стоял так, медленно ощупывая ее руками... слепой!!!

Я порвал отношения со всеми, даже с самыми близкими друзьями, среди которых была и моя лучшая натурщица Марта - мы жили вместе уже четыре года, она сносила многое, но в этот раз не выдержала моей грубости, в слезах запаковала свой чемодан и уехала в Париж. Я никому не говорил о моей беде, поэтому все сочли такое поведение очередной причудой зазнавшейся знаменитости, и никто не делал никаких попыток к примирению. "Надеюсь, в этот раз ты упьешься достаточно сильно для того, чтобы утонуть в Роне без красивых жестов!" - крикнула моя подруга перед тем, как уйти. Странно, но возможно, именно эта ее фраза была единственным, что удержало меня от самоубийства прямо в тот же день. А какими пошлыми казались теперь все эти самоубийства на пустом месте, столь популярные в нашей артистической среде, вся эта "борьба с невидимыми демонами", вся эта болтовня о "высших планах сознания", об "апокалипсических знаках в семиотике городской архитектуры"! Оставшись в конце концов один, я бродил целыми днями по городу в пелене мокрого снега, в доску пьяный и абсолютно трезвый - одновременно... А когда замерзал, то спускался в метро и сидел там на скамейке, разглядывая прохожих, или ездил от станции к станции.

Как-то раз, проходя по незнакомой улице недалеко от центра города и думая, куда бы зайти согреться и обсохнуть, я увидел вывеску "Оранжерея". Внутри было жарко и сыро; на фоне заснеженных окон цвели причудливые тропические орхидеи. Я снял плащ и сел на скамью. В конце концов, это была неплохая идея - посмотреть орхидеи перед тем, как я ослепну. Я вдруг понял, что все эти дни, бегая по городу, я старался видеть как можно больше движущихся, сменяющих друг друга объектов. Как будто пытался отвлечь себя от мрачных мыслей этим калейдоскопом, напоминающим мне, что я все еще вижу.

Да, в оранжерее было тихо и спокойно. Это была удивительная пауза в хаотическом вращении моего мира последних дней. Но вскоре я заметил движение: по одной дорожек, вьющихся среди зелени, бродила девочка в очках, с большим альбомом в руках. Она останавливалась около каждого цветка, зарисовывала его в альбом, затем приседала перед табличкой и аккуратно переписывала название. Она вовсе не была красивой, но она двигалась, и я невольно засмотрелся на нее, забыв и о цветах, и о своей беде... И вдруг решил - ее нужно нарисовать! В кармане плаща лежали блокнот для скетчей и обломок угольного карандаша, я всегда носил их с собой. Я вынул бумагу и уголь и стал рисовать - она как раз присела перед очередной орхидеей. Я набросал ее профиль, глаза, волосы и воротник, и только собирался нарисовать очки,... как девочка, переписавшая название, резко поднялась, очки слетели с ее носа и треском разбились о камень дорожки. Теперь она выглядела точно так, как на моем рисунке - без очков. Потом носик ее сморщился, и я затаил дыхание, решив, что она сейчас заплачет. Однако плакать она и не думала - наоборот, усмехнулась и сказала то ли орхидее, то ли камню, то ли самой себе:

- Ну вот и хорошо! Теперь мне не прийдется переписывать эти дурацкие названия - скажу, что у меня разбились очки! Это ведь честно, правда? - спросила она у очков, валявшихся на дорожке. - Так что можно просто погулять тут и посмотреть на цветы - их-то я вижу и без очков, и без названий!

Этот монолог так изумил меня, что я рассмеялся. Она сощурилась в мою сторону и строго спросила:

- А вы что тут делаете?

- Я?... я вот... тебя рисую, - ответил я и показал ей рисунок.

- Это очень правильно, что вы нарисовали меня без очков, - серьезно заметила она, подойдя поближе и разглядывая мой набросок. - Они, знаете ли, разбились.

- Держи, - сказал я, и протянул ей листок.

Она еще раз взглянула на портрет и продолжала:

- С другой стороны, меня ведь никто не узнает на этом портрете. Я ведь все время в очках хожу. Так что совсем непонятно, зачем он мне...

Я рассмеялся снова, подумав: вот всемирно известный художник дарит человеку портрет, а человек спокойненько отказывается его брать!

- Впрочем, так и быть, давайте его сюда. Отдам его маме - она-то узнает меня в любом виде.

Она взяла рисунок, поблагодарила меня и снова пропала в орхидеях.

Вот и вся история. Это был последний рисунок в моей жизни. Я слышал, что его впоследствии продали за полмиллиона долларов на аукционе, а сейчас он висит в одном из музеев США, в городе Бостоне. Как и предсказывали врачи, через три недели я полностью потерял зрение. Ну а потом попал сюда; что было со мной дальше, ты и так знаешь.

Так что, - закончил свой рассказ смотритель храма, - я видел тебя, и теперь могу видеть в любое время. Хочешь, нарисую твой портрет хоть сейчас?

Он остановился в шутливой позе художника, наморщив лоб и нарочито хмуро уставившись на свою маленькую спутницу; при этом он развел руки, держа в одной воображаемую палитру, а в другой - воображаемую кисть.

- Пойдем, пойдем, - засмеялась спутница. - Зачем нам этот портрет? Ты можешь видеть меня в любое время, так что тебе он не нужен. А мне - тем более ни к чему: я ведь всегда могу увидеть себя в речке.

- Это верно, - согласился старик, и снова взял девочку за руку.

Они вышли из леса, остановились на высоком берегу и стали смотреть на реку - в тишине, которую нарушил лишь далекий свисток поезда, отходящего от станции.


March 1996,
Different States of Ameriсa -
Ноябрь 1996, Питер.

   « вернуться