Олег АСИНОВСКИЙ

ФОКСТЕРЬЕР

* * *

Ан лед то тронулся в ольху
на черноморову сноху.

У нее желудок чист.
Мозговая кость, как лист

на зорьке в сумраке ольхи
неподалеку от снохи

на девяти стоит ногах
на флорентийских берегах.

Аки по суху, по льду
сноха иудовна еду

из ольхи выносит.
Спать с собою просит.

* * *

Археолог жаждал сена,
вечнозеленый сеновал,
как слона под Карфагеном
своевременно клевал.

Ископаемого сена
оперенный слой крылатый
археолог под колено
кожаной кладет лопатой.

Так умаялся, что пятки
съежились. И в каблуки
в боевом вошли порядке
карфагенские полки.

* * *

Атлет из Посполитой
Речи на Байкал,
как левит с левитой
зыркнул и взалкал

молодо-левитно
меда и акрид.
Напися их слитно,
он себя дырит.

Дырка мускулиста.
Тыщи мускулят,
пока шляхта мглиста,
в Иордан пылят.

* * *

Африканочка давит белые точки.
Она же плодовые части и оболочки

в зарослях камыша, травы, мха
на плечи свои накидывает, как меха.

На чернокнижные кожные складки
ориенбургские пуховые шоколадки

пугачевской накидывает лопатой.
Рот вытирает розовой ватой.

Нервничает, ушные тискает мочки
на Горах Воробьевых в пушкинском свитерочке.

* * *

Бегает в низину,
очи закатив,
легочник к лезгину.
Грудь поворотив

к легочнику задом,
лезгин ее мечом,
как лед под Ленинградом
рассек перед врачом

немецким. Врач несмело
на его груди
легочника тело
лепит впереди.

* * *

Без работы волосы секутся,
ноги волосатые плетутся.

Из пустыни удирает тракторист,
он душой и телом чист.

Он волшебную водицу пьет,
яблоневым зернышком плюет.

В капле безработица сидит.
Тракторист ее освободит,

выпустит в пустыню, как змею.
Сядет на песочную скамью,

лоб наморщит холостой.
Мрак опустится густой.

И ковчег, как антилопа
встанет поперек потопа.

* * *

Белошвейка в сани
на ходу садится.
У нее в кармане
булькает водица.

Под водой столкнулись
утка и пингвин.
Сани развернулись.
Северный раввин

из саней наружу
вышел и пропал.
На Голгофе в лужу
римлянин упал.

Держит белошвейка
сани на весу.
И она – еврейка.
Горную росу

ниткой собирает,
штопает карман.
С птицами играет
под водой шаман.

* * *

Блуза, как мортира
выползла и трет
кожу дезертира.
Разноцветный йод

кожа выделяет.
Дезертир плечом
сердце оголяет.
Шелковым мечом,

трехведерным дивно
алое ядро
расщепив, противно
ластится к Миро.

* * *

Богатырствует девица-рыболов,
подо льдом свернулась калачом.
И акула, жирная как плов
поскакала в степи за врачом.

Ханский врач подкову разогнул.
На руках над прорубью стоял.
Он здоровье женщине вернул,
перерыболовил, обаял.

* * *

Бомбистка из темницы
выходит не одна.
С нею две косицы,
седющие. Бледна

косица та, что слева
свисает с головы.
А правая, как Ева
румянее травы,

косматной подле входа
в темницын углегаз.
Бомбистка с огорода
двинулась в Кузбасс.

* * *

Бомболюк – он байский пережиток.
Бывало, беспривязный скот
от Янцзы до маргариток
воздухоплавал – вот.

Воздухов благорастворение,
устаревает бай когда,
телес его смягчает трение
о бомболюкицу – ну да.

Такая ижица настала
в долине пирамид,
что из еврейского квартала
гром туда гремит.

* * *

В животе матрешки гадано – не гадано
пепелище поймано. Выставили пост.
В животе прогулки от Москвы до Бадена
глазкам гренадерским Солнце или рост

разрешают бегать в животе лица,
стряхивать в матрешку пепел беглеца.
Пепелище беглое на Москве лежит,
в Бадене животик детский сторожит.

* * *

В зеленых насаждениях свистят
врачи-домовладельцы.
И соловьи, как пыль летят.
И дышат ей умельцы.

Палата номер семь цвела
в году шесть раз обильно.
И клюв, растущий из чела
врачу мешал не сильно.

И врач врачонка породил.
И кормит жирным свистом,
чтоб соловья за клюв водил
в палату к онанистам.

* * *

В мягкую калитку мальчик безбородый
кулаками кашляет, голосом стучит.
Золушка-калитка, брысь на огороды
холодные, как туфелька. Бороду на щит

свесил папа мальчика. Папа-огород
Золушку в пустыне держит и – молчок.
Брысь на огороды, избранный народ.
Золушка-еврейка, где твой кулачок?

* * *

В поле луковом бобры
долго не живут.
Шкурки снежные с горы
на бобров плывут.

Гуси-лебеди в мехах
на горе сидят.
И о горе впопыхах
луковом галдят.

Из бобровой головы
вырастает лук.
И накладывает швы
лебедь Левенгук.

* * *

Верхним концом кривым
при ходьбе клиницист клюки
по продольным и лучевым
расправляет свои чулки.

Навертел он красных в клюке
отверстиев голубых.
Мышцы его в чулке
мечут икру в любых

дозоньках ночь и день.
Кирасир клинициста в нос
укусил и упал в Ильмень
или на бок, как паровоз.

Клиницистовые ползут
падуну чулки по мозгам,
даже медленней, чем везут
прокуратора по лугам.

* * *

Ветка суповая
в глиняном горшке,
Баба деловая
в каменном мешке.

Слезы проливают,
светятся, дрожат,
в кулаки зевают
бабы-сторожа.

Утром состязание
девок-силачей,
золота сползание
в глиняный ручей.

* * *

Викинги купают обезьянок.
Каменные викингов глаза
из воды торчат. Горит рубанок
на лежачем камне. Образа

лягут между камнем и рубанком.
Викинг Дарвин к викингу Христу
по воде шагнет, как обезьянка.
Бег по обезьяньему хвосту

на воде страшнее, чем на суше.
Жизнь длинней молитвы и слезы.
Скучно равновесие нарушу,
образа спасая от грозы.

* * *

Вместо крошечного мужа
из моря вытекает лужа.

Аквалангистка шею тянет.
Форель, как водоросль вянет.

Бурлит водица питьевая.
Форель мельчает ручьевая.

Веселящим дышит газом.
Тайным ведает Приказом,

чтоб на кавказских берегах
стоять в свинцовых сапогах.

* * *

Всадница хвостатыми
руками из воды,
однако, лысьеватыми,
как дыры у дуды,

всплеснула. Треугольничать
руками начала,
с хвостами своевольничать,
мизинить их тела.

Два тела отделилися
от всадницевых руц
и над водой носилися
безмозглей, чем кибуц.

* * *

Всю ночь
у меня на коленях
сидело утро.

Утром
ко мне на колени
села ты.

Какое тяжелое утро.

* * *

Всю разбрызгала, пока несла
воду, сладкая на голову осла.

И сама болеет лучевой.
У нее броня над головой

форму повторяет головы.
Мочки ей отлизывают львы.

Глазоньки ослиные косят
в Баренцевом море на крысят.

А изобретатель запятой
перископ вручает золотой.

* * *

Вязанка хвороста исправна.
И на своих ушла ногах
от мельника, который плавно
болеет в дантовых кругах.

Еще болеет он безвольно.
И слезы в мутную муку,
как хворостины хлебосольно
кунает, лежа на боку.

На правом лежа или левом –
не выдал камень путевой.
Вязанку хвороста на древо
Адам закинул головой.

Вязанка хвороста съедобна.
Хлеба круглее, чем клыки.
И по-фамильно, по-микробно
упомянулись от Луки.

* * *

Где иностранные машины,
газ выдыхают балерины.
И дольше им аплодисменты,
чем оформленье документов.

Они под Солнцем отдыхают,
горячим воздухом вздыхают.
И выдыхают углекислоту,
как пограничник на посту.

* * *

Глохнет сад, как самовар.
Глядь, вторую руку
шумериец на загар
в благодатном внуку

нашивает и шипит.
Нил цветет из Ганга.
На руке уклейка спит
слаще, чем яранга.

Аллигатор до гнезда
шаркает по внуку.
Бьет каспийская вода
в лупу Левенгуку.

* * *

Голубятник морщит спину.
Он на птичью половину

пробирается ползком.
От него седым виском

пахнет строго на юга.
Оперяется нога.

А спина не оперяется
и в ноге не растворяется,

и не давит на лицо,
как голубка на яйцо.

* * *

Голышом в пластмассовой бутылке
инквизитор сядет и замрет.
Фруктов одинаковых опилки
раздавил и сердце разобьет

атаману мягкому по сути
своего сердечного зерна.
Инквизитор ласковее судит.
И зерно с пластмассового дна

в Райский сад летит из горловины.
Атаман улыбку развернул.
И губами зернышко из глины
в грудь средневековую воткнул.

* * *

Грузило томное, рукав позолотив,
за ниткой спряталось свинцовой.
Его разыскивать Сизиф
с горы бросается в обновы,

плывущие с коров нерукотворных
к ногам пастушки молодой.
В глазах ее огнеупорных
Сизиф горячей бородой

застрял и за рукав хватает
пастушку сонную, как нить.
Корова головой мотает,
мычит и пробует скулить.

* * *

Гяур на муравьиной,
на четырех своих,
раковины к львиной
своей главе, как их,

вполне окаменелых,
к выбритой своей,
улагает в смелых
ихних позах к ей.

Муравьи впиваются
задницами в мочки.
Сабли извиваются,
как четыре точки.

* * *

Доктор вырвал из кустарника
кареглазого напарника.

Ветку за его спиной
поправляет под Луной.

Мало света двум врачам,
бьют друг дружку по плечам,

инструментами звенят.
Тьму подкожную бранят,

лечат воздухом ночным.
Из кустарника печным

пахнет дымом, жар летит.
Кожа белая хрустит.

* * *

Должен летать.
Крыло холоднее
собачьего носа.

* * *

Донская рыба похудела.
Волчица римская сосцы
от рыбы прячет. Волчье тело
жирней соломы и мацы.

Три раза крикнула волчица.
Две рыбы лопнули по швам.
Еврей, как греческая жрица,
улов считал по головам.

Солома в камень превратилась,
пока донской еврей считал.
И голова его скатилась.
И Бог бояться перестал.

* * *

Древнее животное
открывает душу.
Выкатилось потное
из воды на сушу.

Золотоискатель
моет сапоги.
Душеоткрыватель
катится с ноги.

Сердце его смуглое
красную росу
гонит через круглое
тело, как лису.

* * *

Еврейский царь эксперименты
терпит, как стрелу в плече,
чтоб в нерабочие моменты
мгновенно вспомнить о враче.

Врач по египетской привычке
освобожденье от работы
ему на каменной табличке
рисует, как ландшафт Субботы.

Царь на Голгофу удалился,
мелькнул в снегах его мизинец,
где нежный римлянин резвился,
и славянин шипел в зверинец.

* * *

Емеля язык на грудь
свесил для красоты
на озере Чад, где чудь
овцам стрижет хвосты.

Чтобы в тени овец
состарился он в стригаля,
семь из груди сердец
выползли на поля.

Почва от них жирней,
овцы ее жуют,
мимо лежачих камней
жала свои суют.

* * *

Есть площадка. Офицер из бани
веником грозил туда.
Стрелы красные на плане
рисовал. Свиней стада
в море прыгали с площадки.
Сердце после пересадки
дольше стада проживет,
гнездышко себе совьет.

* * *

Жаровня, как пилюля
по ночам жирна.
Жаркая мамуля
по-мужицки на

пилюлю наплывает.
Пилюлин завиток
сердце накрывает.
С завитка свисток

трижды кукаречит.
Далее сама
себя Петровна лечит.
У нее чума.

* * *

Железяку в паспорте ручном
пятый на заводике свечном

проверяет страж
у якута аж.

Петроградскому вьюго-якуту
на железяке дает цикуту.

Ничего железяка не весит.
Паспорт свой якута бесит,

его железные листы,
вокзалы, телеграф, мосты.

* * *

Жемчуга ловца
в пулю превращает
брызга от свинца.
Мокрого сгущает,

словно самурай
признак половой.
Омывает край
плоти горловой.

Любо понырять
жемчуга ловцу,
как поударять
ножиком в пыльцу.

* * *

Жестянщица пернатую трубу
вертит, пешая, в зобу.

Шевелит серебряной губой.
Провожает милого в забой.

На веревках опускает мужика,
как таблетку в центр языка.

Кровяной поток и дождевой
встретились на почве бытовой.

Или рукотворная труба
засосала божьего раба.

* * *

Жука перевернул я на спину.
Смотри, жук – день высокий какой –
звезд не видно.

* * *

За ворота с помощью бревна
выплеснул заводик летуна.

Где ребенок, распахнув дневник,
денежку ему за воротник

опускает, зная наперед,
что отец не сеет и не жнет.

А когда дойдет до кулаков,
выпорхнет оазис из песков.

Или пролетарская монета
выползет из Нового Завета.

* * *

За грузовиком пшеницу
собирают пионеры.
Это юноши в теплицах,
диатез, галеры.

Пугачев уселся в клетку,
темная лошадка.
Это профиль на монетку,
азбука, лампадка.

* * *

За хлебом в глушь очередей
коляску новичок-стоятель
везет по головам людей.
Младенец у него приятель.

Для них в серебряном бревне
готовит очередь жилище.
Стоятель ползает в окне
и жрет ее хвостище.

Улыбок деревянных край
младенца не пугает.
И он мусолит каравай.
И сам себя ругает.

* * *

Забросал землей сырой
капители завиток
на колонне, как икрой
негр, ростом с молоток.

Поросла икра быльем.
Кличет с завитка отца
негритос. Они вдвоем
четвероглазей, чем маца.

Одну и ту же катапульту
при осаде сын с отцом
применили по инсульту,
молодцеватому лицом.

* * *

Задвижку сменщица, как тряпицу
под свою подкладывает десницу.

На задах задвижкиных координат
она пересаживается в халат.

Завоеватель Галлии, пока голодал,
хорошенько нарты к ней наподдал.

К закруглению нартенного пути
липнет игрек его культи.

В сумме, Игорь, задвижкин князь,
Ольгу лапает, помолясь.

* * *

Зимуют белые собаки
с пуговицей белой, шерстяной.
Нет лица у бледного рубаки,
потерялась пуговица. Зной

выбирает бледность, как собачку.
Самая горячая зимой
затевает с пуговицей скачку.
Но рубака просится домой.

Он лицо оставит у порога.
Зазимует с маминым лицом.
Не найдется у нее предлога
пуговицу выбрать подлецом.

* * *

Змея ползет. Она – Емеля.
Она – мужчина. Звук земли
в ее шагах. Мы пересели
к шагам поближе. Залегли.

Емеля полз быстрее звука
туда, где музыка спала.
Он – пианист. Змею, как руку,
как ногу жалила пчела.

Мы пересели в самолеты,
насквозь прозрачные без нас.
Иллюминаторы и ноты
Емеле не открыли глаз.

* * *

Инжиром изобильно озерцо.
Парообразный с озерца кацо

по ночам на белую резину
падает в бандитскую дрезину.

На резине открывает рот.
Щеки надувает и живот.

У кацо они парообразные.
Донную инжирину Приказные

с собою узники на дыбу
берут евангельскую рыбу.

* * *

Интеллигенция присмотрит за животными.
Румяная, собачек малокровных
построит за колоннами пехотными
рядами песьими. Сама в рядах неровных
порядок наведет нечеловеческий.
Теперь собачки, как алфавит греческий –
помощники героев-грамотеев,
всех комиссаров, конников-евреев.

* * *

Истопница чесноком
берестяной натерла ком.

Как ныне с фиником наружу
сбирается она на огненную лужу.

Из лужи греческий чеснок
торчит, как волосы из ног

козлиных истопницы.
И в пятках шепелявят птицы.

И тыща долек чеснока
с ног варяжского жука

сыплются в Египет.
В чум. В параллелепипед.

* * *

Историк нитевидный
пальцами хрустит.
Столбик безобидный
в лоб ему летит.

Влажные морщины
тикают на лбу.
Голые мужчины
клеются к столбу.

Падает папирус
с высоты столба.
Фараон, как вирус
сядет в центре лба.

Царские одежды,
нитками шурша,
шьет он без надежды,
что умрет душа.

* * *

Йодом на передовой
из мензурины кривой

кавалеристу на колтун
равнобедренный пластун,

на локтях вставая,
льет не застревая

в колтуне мензурном,
как в плаще пурпурном

идущего на брата
хохлатого Пилата.

* * *

Как испугать человека,
чтобы человек
бросился в море?

Как испугать рыбу,
чтобы рыба
выбросилась на берег?

Как испугать поэта,
чтобы поэт
устроился на работу?

* * *

Карандаши клюют мешок.
От разноцветной ласки
зацвел прыщами пастушок
из фараоновой коляски.

Мешками розовыми путь
устелен до кровати.
Стыдится карандаш взглянуть
на мумию в халате.

Коляска раздавила мышь.
И грифель раскрошила.
И пирамиду, как малыш
объятьями душила.

* * *

Каталь на ручной повозке
мизинцами придерживает доски.

Верхние части одежды и брюк
разворачиваются на юг.

А у частей внутри
на поездку петушьих три

каталь себе кладет.
У петуха крадет

указательными судьбу
пальцами за ходьбу.

* * *

Кашевар на стане полевом
обнимается со львом.

Около котла пустого
зверя лапает густого.

Шерсть ему перебирает.
Пасть ключами запирает

против стрелки часовой.
Смерч оттуда пылевой

по ключу на кашевара
выползает, как отара.

Львиный жир из рукава
в арамейские слова

раньше времени течет,
Горку Лысую печет.

* * *

Козы лижут леденец.
Липкими руками
трогает себя юнец.
Козы за щеками

напрягают языки,
жмурятся и блеют.
Пальцы прыгают с руки.
Буквы каменеют.

А юнец табак жует,
спину выгибает.
Тело юное поет,
рта не разевает.

* * *

Коромысло на поверхности песка
разлеглось и женщину пугает.
Воду зачерпнул ей от куска
тот, который попрекает

женщину проглоченным куском.
Зачерпнул и рядышком разлегся.
С коромыслом женщина пешком
по воде пошла. Мужик увлекся

женщиной, как собственным ребром.
Коромысло в грудь свою вживляет,
ведрами гремит. Небесный гром
на песке следов не оставляет.

* * *

Космонавт из красной шубы
выполз плоский, как рубаха.
Он по-царски скалил зубы,
космодромил на казаха.

Подмосковную казашку
стрелец научит бунтовать.
Она шьет царю рубашку,
ракету пробует взрывать.

Так взорвала, негодяйка,
что монашка огрызнулась.
К Софье шерстяная чайка
в келью красную вернулась.

* * *

Костоправку за ремень
фараон уводит в тень.

Чтоб она в его тени
болезнетворные огни

возжигала, не таясь,
на ремне своем виясь.

Светится зело Рамзес.
Костоправка с ним, как бес

в саркофаге ляжет
и петлю завяжет.

* * *

Крошка хлебная, черствея,
над буханкой прожужжит.
Несъедобная, как фея,
зуб у феи одолжит.

Чтобы грызть себя по кругу
и с нахлебником блудить.
И найти ему подругу.
И за хлебом им ходить

мимо жутких разговоров
на беззубом языке.
Несъедобная, как боров
возле феи на пеньке.

* * *

Крючок цепляется за камень
у альпиниста и у рыбака.
Какие разные все люди.
У рыбака крючок с наживкой.
Наживку объедают рыбы,
пока крючок цепляется за камень.
И альпинист мог наживить крючок.
И птицы горные наживку бы клевали.
Какие разные все люди.
У птицы рыбий аппетит.

* * *

Кто юркнул, а кому и виноградину
не клади на язычок – все зерна выдавит.
Нету, нету ягоды. Зализывает ссадину,
сам слезы своей не выдавит
юркнувший. А мне какое дело
до него? Имеет право скрыться
от меня. Сначала душу в тело
скрыл. И зернышки склевал, как птица.

* * *

Кувшин скрипит
резными стенками.
В нем мытарь спит
к стене коленками.

Коленок две.
Они – ровесницы.
Кувшин в траве
у ног прелестницы.

И чашек две.
Они – коленные.
И в голове
маршруты генные.

Кувшин скрипит.
Солдаты драпают.
И мытарь спит.
И стены капают.

* * *

Лагерник по-бабьи молод.
Ноготь у него проколот

инструментами насквозь.
Ногу поднимает лось

по-собачьи. И моча
из лосиного плеча

в некусачий пузырек
и под черный козырек

бьет фонтаном, пузырясь.
Лагерник, развеселясь,

пьет ее, лосиную.
Шапку ломит псиную.

* * *

Летчик искру высекает.
Голова его сверкает.

Дожидается полета
он снаружи самолета.

И не сеет, и не пашет,
и ресничками не машет.

Холод льется из кабины
в лапы бледного мужчины,

между пальцами журчит
и по темени стучит.

И кабина под замком,
как петух перед броском.

* * *

Ложка чайная душевней этой трости
кукушатам гнездышко совьет
Сто чаинок падают на мостик.
Капитан воды им не дает.

Соловьи шевелятся, пойманные чашками.
Самого негромкого, одного из ста,
капитанской ложечкой накормить букашками
вызвались историки этого моста.

Ложечка Янтарная – имя и фамилия.
Соловей Кукушевич братцу Янтарю
капитанской ложечкой сеет изобилие
тростей и букашечек. Тошно дикарю.

* * *

Лошадь на своих бегах
тормозит без парашюта.
Приземляется в лугах
возле детского приюта.

У нее на шее взрослый,
как ребеночек сидит.
Беспризорник низкорослый
из приюта в лес глядит.

Божье имя вырезает
на осиновом листе.
Лошадь в ранку уползает
с парашютом на хвосте.

* * *

Любит, гнилозубый
под наркотик грубый

удава слабый аромат,
перекатывать сармат.

Скрежет аромата
изо рта сармата

удавен благолепью
над маковою степью.

Равно благодарима
конгруэнтность Рима.

* * *

Мешочник, как русалка
сужается к хвосту.
Матерчатая палка
мужчине под пяту

не долетает с неба.
Когда с речного дна
пузырь ржаного хлеба
сорвался. И видна

от края и до края
дубина. А в дубине
мешочница сырая
на царской половине.

* * *

Мимисту просто в океане.
Жгутиковый весь,
как вену в наркомане
свою глазную взвесь

так поднимает взглядом
с игольчатого дна,
глазного, чтобы рядом
душа была видна.

Она чуть ближе к тену,
чем океан ко дну,
Где Маугли Акеллу
умащивал в Клину.

* * *

Молодой, а уже с брюшком
лыжник за волшебным порошком
катит снежной целиной
к матушке своей стальной.

Мама в талии тонка,
у нее звенят бока,
когда сыплет порошок
сыну глубоко в мешок.

Мужа рыхлая жена
ждет в Путивле, как стена.
Ножкой топает босой.
Палку лыжную косой

оплетает, снег круша.
Мужа тонкая душа
изо рта ее торчит,
порошок в груди стучит.

* * *

Монахиня сосцы
намоленным пинцетом
чистит от пыльцы.
Грудь ее фальцетом

вдалеке жужжит
от своих сосцов.
А в груди визжит
волчьим Васнецов

голосом густым
на эритроцит.
Трет его шестым
пальцем, как Тацит.

* * *

Муфту над обрывом горным
опричник обухом топорным

в царевой распушил больнице.
Раздавил орла в глазнице

боярыни неоперабельной.
Она из рукояти сабельной

в муфту опрокинула лекарства
всего онкологического царства.

За опричником в обрыв шагнула.
На груди таблетку расстегнула.

* * *

На булавке шерсть растет.
Пересчитав шерстинки,
ее охранница несет
в российские глубинки.

Наполеон лечил сустав
булавкой шерстяною,
когда охранница, устав,
храпела за стеною.

Абориген слона лечил
булавочным укусом.
И жизнь свободную влачил
с французом и тунгусом.

* * *

На дворе тысячелетье.
В пилорамовой глуши
мастерит охотник сети.
Ловит, хитрый, для души.

Для души сажает елку.
Старцы из Политбюро
едут, едут на прополку.
Их фамилии в метро.

Вечно зеленеет древо,
многолетнее оно.
Пилорама – шаг налево.
Прямо – опера Гуно.

* * *

Наложница зубы и плечи
с дылдой больным на руках,
прячет свои от картечи.
Дылда ее в облаках

вместо картечи витает
невысоко над башкой
женской, пока дорастает
туловом, как рукой

ей до зубов плечистых.
Наложница сразу вниз
с дылдиных бархатистых
мисок смахнула рис.

* * *

Нахимовец пухлой напуган
винтовкой из-за угла.
Приклад за углом оструган,
как череп его, до гола.

Он ее напитал раствором.
Заусенец грызя густой,
перед двойным помором
на коленке стоит не той.

Винтовка сама стреляет.
Нахимовец тоже сам
за руку с ней гуляет
по бреющим волосам.

* * *

Нераспятые бандиты рукавичками
закатили бисер в рукоделие.
Женщины ногами, как отмычками
развлекают это новоселие.

Цапля из стеклянной трубки
вышла к девам головастым.
И монашеские юбки
между бисером зубастым

клювом ловко вколотила.
Отряхнулась от гвоздей,
где Голгофа, как горилла
превращается в людей.

* * *

Нервный партизан отвесно
с пальца обезьяны томной
опускается, как местный
житель скорлупы укромной.

Мышь, которую пугает
партизанская ресница,
скорлупу отодвигает,
зубом зацепив бойницу.

Съела мышку обезьяна.
Палец в небеса вернулся.
Лучший предок партизана
в скорлупе перевернулся.

* * *

Ничего во мне и не ломая,
ветка выросла прямая.
Нет на ветке уголка,
чтобы спряталась рука.

Вот и некуда себя девать.
Стыдно веточку ломать
на прозрачные куски
и в дверные плакаться глазки.

* * *

Ноги скалолаза
в стороны по льду
едут, как два глаза,
пальцами в еду.

Микстуру с молоканами
есаул седой
черными стаканами
за рыжою едой

пьет, спасая чудом
от частиц еды
сердце свое блудом
около воды.

* * *

Носильщик безноcую бляху
в грудь себе через рубаху

втирает, сердцем шевеля,
на бок голову валя.

Искры сыплются из глаз.
Меднорудный трубный глас

поднимается от ног.
Грудь сжимается в замок.

Не осталось ни клочка
от сердечного щелчка.

Зря носильщик бьет крылом,
в бляху тычется челом.

* * *

Няню никаких кровей
пилой по-русски необъятной
Лев Толстой и князь Андрей
делят и молчат приятно.

Няня хвалит их молчанье.
Вышла к ним из-под пилы
зафиксировать прощанье,
сгладить острые углы.

Два способных дворянина
на пиле не уплывут.
Няню ищет половина.
И вторую позовут

умирать за графа Леву
под Андрюшиной пилой
по-французски непутево,
с гениальной похвалой.

* * *

Обид заслуженный глотатель
детдом прокормит на зарплату.
Давно ли жег работодатель
родную его хату?

И столько он пожал ручонок,
и стольких целовал он в лоб.
Давно ль ордынский татарчонок
учил его, как поп?

* * *

Огранщицы задастей изумруд.
Одежд прозрачныя лоскут

самостоятельно по ней
сползает в стойбище камней.

Так леденеет ум ея.
Его безумные края

царицу Савскую по складу
напоминают камнепаду.

Оказались очень велики
у царицы Савской каблуки.

* * *

Ордынец белоснежный
на берегу крутом
лежит, как центробежный
дошкольник животом.

Подводные телеги
от берега плывут.
Ордынские набеги
в дошкольнике ревут.

Стучит его сердечко
в глубинах живота.
Ордынец, как овечка
не закрывает рта.

Он букву золотую
толкает языком,
чтоб жег ее такую
дошкольник кипятком.

* * *

Отщепенец с ланью груб.
Отшелушивает куб

водяной с кормов.
А фашист сомов,

если бы, да кабы
в бухенвальдовы клубы

выпускает поутру
в судоходную Куру.

Зря журчит папаха
из копыт вайнаха.

Отщепенец до поры,
тридцать третий из Куры

богатырь нерусский
или сом этрусский,

выскочит, вестимо,
На Бенито мимо.

* * *

Очечник пятистенный
на голову слепца
упал. И современный
взгляд выполз из лица.

Слепец качнул бровями
и голову назад
откинул. Пузырями
слеза покрылась над

ползучим этим взглядом
и строго по спине
катилась. И прикладом
слепец, как на войне

к слезе своей тянулся
и спину изгибал.
В очечнике проснулся
и плакал Ганнибал.

* * *

Палец у виска ночует.
Дура лошадь снег не чует,
глазками сверлит.

Щелкнул ножик перочинный,
на войну бежит мужчина.
Где, мужик болит?

Спичка будит на работу,
от нее горит болото,
крестит брат шалун зевоту,
теплится микроб.

Лошадь бродит, как посуда,
как немытая посуда,
не съедят ее покуда
барин и холоп.

* * *

Пасечник несется
в море за пчелой.
Пальтецо трясется,
стукает полой

между ног мохнатых.
С боли ошмелев,
греков конопатых
он в кругу дерев

пулей облетаха,
фрица между пальц
жалит, как монаха
у афонских скальц.

* * *

Переел бурсак
маленьких салак.

По-келейно и по-ротно
передернулись болотно

салаковые сыпи
на болотной выпи.

Чу, впадает в бурсака
выпивонная река.

Волга не впадает.
Выпь ее бодает,

чтобы она впала,
ссыпалась с Непала.

* * *

Печник нахохлился в гречихе.
Из янтарной комнаты дрова
на мороз двужильные врачихи
вынесли и пилят рукава

печнику пилой двуручной.
С печником по очереди спят,
чтобы он мускулатурой скучной
покрывался с головы до пят.

Чтобы он янтарную кольчугу
наизнанку вывернул стрелецкую
и врачих по глиняному лугу
провожал на казнь немецкую.

* * *

Пикой потогонной
шишкаря казак
на его евонной
шерстке, как рюкзак

шпилет, волокнистого
с тыльной стороны
волоса бугристого
вместо бороны.

Налогает руки
сжиженный шишкун
Ермаку на брюки,
царский потаскун.

* * *

Плотогоны, как собаки
отряхнулись от песка.
И коричневые маки
в бороды вплели. Узка

борода у плотогона.
На щеках своих цветы
мял он трубкой телефона.
Воду впитывал. Плоты

шумно воду обгоняли.
Бревна сыпались в песок.
Плотогоны ковыряли
древесину. Волосок

на щеке растет неплохо.
Маки набирают вес.
И собака, как эпоха
плотогона гонит в лес.

* * *

Плывут раскосые тюлени.
И с пелены тюленьих глаз
на одуванчики течений
упал слоеный водолаз.

Он ножкой дрыгал окрыленно.
И сердце в пятку провожал.
И в одуванчиках смущенно
на мышь тюленя водружал.

И Черномор психует рядом.
И в одуванчиках змеясь,
из сапога плескался ядом
на водолаза вещий князь.

* * *

Поваренок скачет боком.
Голову морковным соком

лечит около огня.
Варит для себя коня.

Вилкой бок ему пронзает
и на спину залезает.

Детской дрыгает ногой.
Электрической дугой

на коне он управляет.
Быт семейный оживляет.

* * *

Познабливало сдобную
блондинушку весь день.
Ногу неудобную,
заднюю на пень

свою она поставила.
Сгусток из ноги
в сапожок заправила
красный. Сапоги

на передних всхлипнули
на ее ногах.
Кости следом скрипнули
в годовых кругах.

* * *

Подстригает дочь, как ногти
маркитантка по-над Доном.
Надевает ей на локти
латы с вороным пумпоном.

Действует по принципу насоса.
Признаками женскими гордится.
Левая ланита справа носа
провалилась и не удлинится.

Валек с хомутом соединяет
при запряжке дышловой она.
А дочуру Дон переполняет,
нервных окончаниев длина.

* * *

Полотер выкручивал
пружину из доски.
Брючину засучивал.
Ногу на виски,

на себя толчковую
ставил. А они
сами в пустяковую
пульсировать "ни-ни".

Признаком делимости
гордится полотер.
По необходимости
всходит на костер.

Из костра височная
наконец нога
улетит, барочная
к богу на рога.

* * *

Полярник светится, как жук.
Внутри галеры антикварной
веслу насвистывает стук.
И в крошке тикает сухарной.

Ему полярная сова
крылами руки полирует.
Из-под ногтей растет трава.
В ней раб боится и жирует.

А жук жирует, не таясь.
Дырявит, тискает галеру.
И весел девственная связь
не разрушает атмосферу.

* * *

Мите Авалиани

Постреливало в ухе комиссара,
пока постель его в ремнях
за ним по улице Ронсара
Ронсар волок не на конях,

а на спине своей подшейной.
Иной не намело спины
на комиссаре, как на швейной
машинке – уха и струны.

В среде питательной поместит
Ронсар гремучую постель.
И комиссара перекрестит.
И Пушкина убьет в метель.

* * *

Почасовик не всю зарплату
цепью золотой к халату,

как к позорному столбу
приковал. Звено во лбу,

цепное у него горит.
Оно на русском говорит,

на языке с высоким лбом.
По-над-лобный член столбом

стоит и дышит через рот,
по-кошачьи на сирот.

* * *

Прочен лед на реке.
Мост над рекой –
лучшая память о лете.

* * *

Пугает юг, который север.
Мужчины говорили "ах",
свесились, угадывая клевер –
красивый в кроличьих зубах.

Они кочуют неумело,
охотно дышат в темноте.
У них душа зубастей тела
и кролик мертвый в животе.

* * *

Равно и многие другие
полезны ножницы тугие,
особенно в ночи.

Закройщик булькает курносый,
явился с ножницами босый,
чернее, чем грачи.

Он драит палубу английскую
и ногу напрягает низкую,
и родинку на ней.

А по линейке ездит планка,
сосет булавку иностранка,
как Софья из саней.

* * *

Радость по заслугам, поделом –
домашняя и на просторе –
любителю своим углом
пенять и фауне, и флоре.
Любителю пенять собою,
кровушкой своею голубою,
которая не пролилась
в углу, где дочка родилась.

* * *

Разведчица к родителям уйдет.
Она с волшебницей-трусихой
им колыбельную поет
в лицо, как на руках у психа.

Родители ответить захотят
родным сестренкам благозвучным.
И омолаживают взгляд
умением своим подручным.

Младенчество приблизилось, как дочь
и старикам глаза закрыло
разведками волшебными. И прочь
безумие отпрыгивает мило.

* * *

Разрушают краеведа
части быстрого обеда.

Нелюдимка на бегу
его лошадью в пургу

белой до отвала
кормила и трепала.

Краеведу на висок
она лакомый кусок,

хихикая животно
прижимала плотно.

* * *

Рейтузы квадратом
кавалерист служа,
сложил. И под халатом
брезентовым дрожа,

он к моряку на спину,
который с ним в халате,
вскочил. Чтобы на льдину
вынырнуть в Евфрате.

Рейтузы в треуголку
кавалерист на льдине
шмяк. Как на иголку
египетской графине.

* * *

С крановщиком орел беспечный
ходил кошачьими кругами
в стволе кабины долговечной.
И наслаждался рычагами.

Жуки ходьбе орла мешали.
Он им отвинчивал головки.
Во глубине жуков дышали
цветы без остановки.

* * *

Самокатчик волоокий
кареглазых щук
за ремень широкий
деревянных брюк

навтыкал икристых.
Сам втянул живот.
С мордочек душистых
щучьих гугенот

брюкам под колеса
прыгает с коня.
У него из носа
капает с ремня.

* * *

Свежевальщица у серны
разогнув рога,
как молекула от скверны
очищается. Дуга

сквернина свои гормоны
поджелудочной на хруст
вырабатывает. Стоны
моросят из ейных уст.

Свежевальщицу разрежет
сквернина дуга.
И нырнет зубовный скрежет
в сернины рога.

* * *

Светелка-попрыгунья, соль земная,
в затылок дышит этажу.
Она, как утка подсадная,
бредет туда, куда скажу.

Рати сходятся в припрыжку
и на свету деля паек,
земную соль кладут на вышку.
Там план сражения пролег

и в перья ратников пакует.
Играют светом этажи.
Сраженье спит и соль ворует
земную у небесной лжи.

* * *

Сдатчица в своем мешке
сгруппировалась, как зерно.
Она над ним на ремешке
висит не очень то давно.

Недоедание сказалось
на ее зубах.
Между них зерно вонзалось
в сытый Карабах.

Ремешок она кусает,
теребит трусы.
Ей на голову свисает
юбка, как усы.

* * *

Северянин шьет берлогу.
Валенки на босу ногу

надевает в тишине.
Точка на его спине

рукотворная белеет.
Северянин не болеет,

он берлогу расширяет,
точку в сердце растворяет.

В белокаменных снегах
легкость чувствует в ногах.

В сердце он иглу втыкает,
белой кровью истекает.

От окраин до Москвы
одинаковые швы.

* * *

Смазчица десницей
хладною на ось
давит, как зеницей.
Из десницы врозь

в осевые скобы
солнечно ползут,
в Илион микробы.
Смазчицу мазут

на одре смертельном,
вышний закруглит
в чем-то запредельном.
Мутном, как Евклид.

* * *

Смилуйтесь, четыре черепахи,
забирая под свое крыло.
Вытряхая лошадь из папахи
конника, которому везло

в детстве с черепахами и счетом,
устным, как умение прощать.
Лошадь, увлеченная полетом,
успевает конника стращать

черепашьей скоростью прощенья.
"Дважды два четыре" из руки
лошадь забрала, как угощенье.
Детство забрала и кулаки.

* * *

Смычок мохнатый из капкана
группа саблезубых бурлаков
тянет, как из клюва пеликана
в эмиграцию напротив Соловков.

Бурлак веревкой промокает
свои глаза и телеса.
Капкан во рту его сверкает.
Рябью покрывается роса.

На Соловках бизон мурлычет,
щелкает колибри язычком.
Капкан с Америкой граничит.
Скрипач проткнул ее смычком.

* * *

Собака пьет из ручья.
Она, как ручей – ничья.

Ты подошла к ручью
и видишь – я тоже пью.

Показала собаке своей
собаку ничью и ручей.

Вы ушли, как пришли – вдвоем.
А я остался с ручьем.

Остался с собакой ничьей,
которая, как ручей.

* * *

Соловьи ругаются по-соловьиному,
не по-людски.
Скучно в лесу.

* * *

Собака улыбается пожару.
С пожарника улыбчивая тварь
сдувает пыль. Улыбчивая пара
пылинку пеленает, как букварь.

Спасибо, букварю-невозвращенцу.
Он – пыль чужого языка.
Он – тварь, которая младенцу
не улыбается, пока

супружеская пара отдыхает
с пожарником и без лаптей.
Родная буква на собаку лает.
Супруги делают детей.

* * *

Спичку из паровозной топки,
белую, как изба,
Машинист вынимает робкий.
Привокзальная голытьба

видит пиршества избяные.
Повылазила из клубка.
И на стены его нитяные
спичку вешает за бока.

* * *

Стаей лопат руки мозолю,
когда по одной выпускаю на волю.

И девочка,
с которой строил на песке,
и женщина,
с которой думал о куске,
и негодяй,
которому вдогонку булыжники летают мимо –
они и глазки отвели в сторонку,
когда я плыл неутомимый.

Я в лодке плыл с будильником вдвоем.
И мы не загрязняли водоем.

* * *

Старик чаевничает в танке.
Стальное блюдечко цветет
цветами легкими, как санки.
И лошадь соловьем поет.

И соловей поет не хуже.
И окружным путем в броню
въезжает внук из полукружий
окопов дедовых. Коню

он зуб фарфоровый подарит.
И деда поцелует в лоб.
И заживо себя состарит,
как Ноя мировой потоп.

* * *

Старухи, как девочки –
хотят выглядеть женственно.

Старики, как мальчики –
хотят выглядеть мужественно.

Поэты, как дети –
старятся в стариков и старух.

* * *

Стеклодув свисток былинный
богатырскими губами
ухватил за кончик винный.
Трель разбойничья умами

овладела. Глаз стеклянный
византийская княжна
оловянно-деревянный
щурить по свистку должна.

Стеклодув стекло листает,
губой над Русью шевелит.
Княжна свисток его глотает,
и сердце у нее болит.

* * *

Сторож, соловью хамящий,
жмет лаптем на педаль,
где соловей неговорящий
в сторожевую даль
молчит. И к сторожу на руль
садится. Первое "гуль-гуль"
смиренный сторож произносит
и на ружье соловушку уносит.

* * *

Твердеет опухоль, как выхухоль младой.
В больничке раковой протертою водой

онколог греческий ее рот в рот
пичкает в пушистый отворот.

Во облацех темна вода.
Чу, выхухоль неведомо куда

с онколога на фиговое древо
твердеет вправо через лево.

Под древом химия куском,
ахейцы, ампула, обком.

* * *

Теребильщица видна.
День и ночь вручную
занята уборкой льна
у земли вплотную.

И разбойники стоймя
на кресты ложатся.
К ним, сандальями гремя,
можно приближаться.

На природе седина
скоро созревает.
Черепная глубина
с поля наплывает.

Теребильщица дрожит
от дневного света.
И подземная кружит
птица, как монета.

* * *

Тихих палачат
Ироду на грудь
девы излучат,
склеенные в ртуть.

Тучей саранча
в тряскую слетев
шубу палача,
шубоносных дев

склеивает всех.
Так и не сожрав
девоносный мех,
русский, как рукав.

* * *

У викинга спина худеет.
Сердце из спины,
исправно левое звездеет
из ее длины.

Потомок славного Инфаркта
на щите в калач,
викинг на оси Декарта
свернулся, как палач.

Байдарочник, увы околевает.
Он аденоидой стучит,
пока живот его всплывает
к викингу на щит.

* * *

Уборщица пушнину
с трофейного станка
свинтив наполовину,
устала, как рука.

Которая винтила
песцовые винты
и в бегство обратила
руку Калиты.

И Калита за спину
руку не убрал.
Он сам наполовину
немецкий адмирал.

* * *

Углежог воюет с Крымом.
Пипетку боевую дымом

заряжает под водой.
Из пипетки дым гнедой

с углежогом на спине
скачет в Северной Двине

через Крым на Галилею.
В рот каурому Гирею

углежог сует пипетку,
как тридцатую монетку.

* * *

Ушкуйник хрюкает в вигваме.
Он усыхает с головы.
А в голове его, чем в Каме
сырей Петрополя, увы.

Пока в Петрополе испанка
листала волосы ноги,
вигвам седая мусульманка
не добавляла в пироги.

Ушкуйник не бывал в Гвинее.
Не вербовал его варяг.
И чем случайней, тем сырее
на веках от каляк.

* * *

Фартук в бор навсегда,
отсюда его туда,

да на турецком эсминце,
на своем верхом мизинце

обнаженная – томная, как калека –
в бор умыкнула от грека.

Фу, – грек, какой-никакой, –
а мизинцу мраморному рукой,

машет пузатой дланью
в бор на тропу кабанью.

* * *

Фонарный столбик надувной,
таежный, как иголки,
в подводной лодке ледяной
грызут морские волки.

Под фонарем свое лицо
прозрачными ногтями
подводник чистит, как яйцо,
гнездится в волчьей яме.

Он в лодке складывал избу,
в тайге международной
дрожит, прикованный к столбу
цепочкой кислородной.

* * *

Хлеб черствеет скорей мяча
во людовиковой слюне.
Сантиметры, вдвоем мыча,
услыхали о Судном дне.

Сантиметров не далее двух
узурпатору до села.
Из глазниц его брызжет слух.
Безобразнее несть числа

внутрях органов слуховых.
Узурпатор, как цифра зряч.
С ним в условиях полевых
сам Людовик играет в мяч.

* * *

Хлебороб пищит из шубы,
отрастил медвежьи губы.

А во время посевной
сам голодною слюной

увлажняет тонких две.
Языком по голове

он раздвоенным проводит.
И медвежий клюв находит.

И пищит, чтобы с ума
не сойти. И задарма

гнет, змееныш, спину
на русского мужчину.

* * *

Хлынул на смутьяна
ливневый поток.
Сердце, как поляна
сделало глоток.

Так-то оно то-то.
Сердценогий конь
танково в болото
с подкопыт огонь

стряхивает хлынно.
Оттого смутьян
отчевей, чем сынно
очень осиян.

* * *

Мите авалиани

Хлястик сзади холодит
брюнеточку, как крот.
Него окрест она глядит.
Неподалеку от

чернозем неспешно,
бухарский под валун
валится потешно.
Ужо за хлястик гунн,

блондинище ухватит
брюнетицу в метель.
Чур, валун укатит
он в свою постель.

* * *

Холку лошадь набила.
Хрястнулся о косяк
и расплескал белила
в стойле ее босяк.

Корчит она гримасы.
Зубы от них красней
непобеленной массы
жидкостей и скоростей

у босяка в предсердном
стойле, внизу души.
В образе ее вредном –
десять работ в тиши.

* * *

Холодные гантели по ладошкам
разложены. Девичий хоровод
приблудная, беременная кошка
накликала. Химический завод
девчата строят втихаря.
И над гантелями заря
горит. Родные мужики
свои ладони подставляют.
Котята плачут из реки
и обстановку накаляют.

* * *

Целинник чубчик мускулистый,
редкоземельный, грязно-чистый

из-под шапки жирноватой
над пупырчатой зарплатой

распростер с верхушки лба
до верблюжьего горба

на затылке седоватом.
Яровой с затылка атом

целинник в опиумный мак
сует, как денежку в башмак.

* * *

Цепляет полярник все, что плывет.
Чтобы цеплять, полярник под лед

свои архимедовы телеса
на петербургские плюхает адреса.

Так или эдак, но брызга от адресов
пачкает внутренности трусов.

От Ленинграда до Сиракуз
по брызге предсказывает индус.

Он к полярнику лезет в трусы.
А полярник два глаза в усы

прячет, как две щеки
от, например Луки.

* * *

Чабан из варягов в греки
летит через горные реки.

На лету у крылатой машины
влажные ощупывает шины.

Или на корточки приседает,
нежничает и бодает.

Тонкорунные ярки с утеса
золотые ползут под колеса.

Над резиною черной кружат,
между пальцев чабаньих дрожат.

* * *

Челядинец пряные
катушки снимает
с барыни, багряные.
Руку ей ломает,

снявши до последнего
катушка с руки,
бьющей. Как с переднего
пальца от Луки

отпечаток красного
Матери Христа
уха безопасного,
как ее уста.

* * *

Чтобы лошадь влезла на березу,
кучер себя к пальме привязал.
Барин черно-белую занозу
вынул из нее и растерзал,

растоптал ее своим копытом.
Оглянуться кучер не успел, –
джунгли окружили его бытом.
Соловьище барственно запел.

* * *

Чудный в чреслах огонь горел.
На валунах кувыркался карел.

Камзол его испарился шестой,
навалунный сося настой.

Кадриль, кадриль из фигур шести
бескамзольщику не спасти,

пока над карелом клекот орла
напевает чеченский мулла.

Тать карела почти когтит,
золотинка с нее летит.

Два глаза муллы в одной
точке золота заводной

кадрилями и кривыми
булькают болевыми.

* * *

Шахтер разламывает каску.
Он подземного Савраску

жирными ее кусками
кормит, щелкая портками.

Над Савраскиным куском
гладковыбритым соском

прожигает робу.
Золотую пробу

ставит, закусив губу,
только у себя на лбу.

И коняге ставит.
И на череп давит

желтою лопатой,
шапочкой пейсатой.

* * *

Шестовик ровняет ранку.
Он породистую планку

прибинтовывает к ней
в царстве дантовых теней.

Белоснежный узел лепит
и на шею свою крепит

вместо головы навеки.
Густомарлевые веки

окружает он тенями.
Правит пестрыми санями.

Две ноги, как две души
мягче, чем карандаши.

* * *

Шли бы местные в тесных халатах
ерзать на круглых матах.

Управляя таким облачением,
наготовили б яблок мочением,

пока на палку накручивает шпагат
на Голгофе ленивый легат.

Или место напульсником на руке
покрывает он вдалеке

от палки и от ее маслин
между лопнувших волосин.

* * *

Щи черно-белые мелькают
в Японии младой.
Они от свертка отвлекают
Давида бородой.

Он вырулил на щные капли.
Пастух он или тать?
Вспотели волосы, как цапли,
чтоб журавлями встать.

Затухли почвы колебания.
Свернулись в трубки рукава
Давидовы от прозябания
в Японии едва-едва.

* * *

Щуп красив, как перелетный
гусь в тяжелых облаках.
Вавилонский царь нечетный
с ним на мертвых языках

говорит и не минирует
башню у себя на лбу.
В ней царевич онанирует.
К пограничному столбу

башню привязал и щупает
он отцовские глаза.
Или кожа глазья хлюпает,
с ногтя катится слеза.

* * *

Эмку за крючок и за кольцо
красный на кремлевское крыльцо

тянет-потянет из живота
то ли китайца, то ли кита.

А нету крыльца под краской
красной. Или под краской

охи навстречу ахам
по двухколесным плахам

скок-прыг на северо-юг.
В эмку, в кольцо, на крюк.

* * *

Эсэсовка босая
мажет поясницу,
между нависая
поля на возницу.

Оно стоит на месте.
А она мысок
с поясницей вместе
тянет, как песок

трубчато-молочный.
Витамин с возка,
по-эсэсьи склочный
взвился. И тоска.

* * *

Эскулап таблетку спелую
снявши с языка горянки,
вдруг горянку черно-белую
в расписные санки

запрягает. Чтобы строгую
на санях таблетку
утянула на пологую
гору. И на ветку

на горе ее повесив,
улеглась под ветками.
Где воинственный Маресьев
щелкает монетками.

* * *

Эх, на вышке буровой
стойко никнет верховой.

Глядь, под свой наряд
опустил он взгляд

с головы прижатой
к шее конопатой.

Шея двуепятая,
головой измятая

ум сосет из мозга,
тощая, как розга.

* * *

Юннат сжимается в юннатиху.
Из головы его ресница
летит, курносая в Саматиху
и над Египтами клубится.

В Саматихе колючая телега
до неба выросла, кустясь.
Сто Мандельштамов без разбега
ползут в нее. Юннат, бесясь

сам разбивает их на пары.
Он с Мандельштамом на руках
торчит, румяный из Сахары
в микроскопических чулках.

* * *

Юноша из ворота клюется.
Седую высунул головку.
Управа на него найдется.
Шахтер объявит забастовку.

Народ безмолвствует, хитреет.
Такой народ не заклевать.
Балконный юноша стареет.
Не знает клюв куда девать.

* * *

Юрту маленький сохой,
сарацин царапает плохой.

Из юрты на него царьградцы,
палестино-ленинградцы,

летят, не маленькие сами.
Сарацина бьют носами

по рукам, чтобы взрослея,
он не юрту, но еврея

сохою оцарапал.
А себя не лапал.

* * *

Я бос и гол.
Я защищаю паука,
когда играем мы в футбол
и в реку забиваем гол.

Как мяч летает мой паук.
Ему нельзя коснуться рук,
когда над грудой брошенных ботинок
он наблюдает поединок.

А вдруг война?
О ней нельзя издалека,
как о защите паука.

* * *

Я был с ним хорошо знаком.
Он муравьев убивал молотком.

Я ударил его кулаком.
Он ударил меня молотком.

Он ударил, как муравья.
Как человека, ударил я.

Я был с ним хорошо знаком.
Я лицо ему вытер платком.

Губ его вытирая края,
я случайно убил муравья.

И он на меня посмотрел свысока.
И задрожала моя рука.

И я уронил свой платок
в грязь, где его молоток.

Разошлись мы, как по свистку.
Я к платку, он к молотку.

* * *

Я вешал на ветки
тяжелые сумки.
И ветки ломались.
И в лесу становилось светлей.

Так рыбы
висят на крючках.
Но лески не рвутся.
И спят рыбаки у костров.

* * *

Янычар пушной пыхтит.
Чернобурый глазик
с него слизывает Кит.
Сплевывает в тазик

Кит глазастою слюной.
Янычарьи слезы
он расщепленной спиной
высосал из розы.

В подмосковной слободе
раненая тетка
полоскается в воде
ниже подбородка.

Голова ее торчит
над водой, как запах.
Под ногтями пульс стучит.
Кит на задних лапах

приседает между ног
тетки мягкокровной.
Или православный Бог
саблей машет ровной.

* * *

Яхонт на оленью шкуру,
шестипалую яхонтовую фигуру

какой-то каюр многодетный
на узор конфетный

камень липкий, как буква «ять»
отпускает от себя погулять.

С каюренком своим шестым,
ядреным и не простым.

Для них по ягельному настилу
водит каюр гориллу.

У гориллы чубчик завит,
мозг неразвит, как алфавит.