| |
«...черную розу в бокале голубого, как небо, Аи...». Крашеные цветы. Говорят, что в воду добавляют чернила. Жалко. Они потом не стоят, эти черные-синие-фиолетовые розы. Мне всегда казалось пошлым – дарить такие цветы. Казалось? На подоконнике застыли, высохшими тенями, мумиями, забальзамированными старательными руками бабулек, называющих себя флористами... Еще одно модное слово, как десять лет назад «икебана». Теперь каждый садовод-любитель норовит чахлый букетик из ромашек и лютиков обозвать чудом дизайна и художественной мысли.
Слушали музыку. Хорошую, добротную музыку, которую любят называть «попсой» – это то, что для большинства. Слушали, и вдруг стало страшно, когда понял, как композитор обкарнывал собственное творение, чтобы оно не выделялось, было достаточно серым – конкурентоспособным, глубоким, насыщенным серым, среди вялой массы прочего... Это юношеский максимализм. Мы сидели на каменных ступеньках какого-то парадного и пили – двухлитровый пластик пенной жидкости на троих, как тогда – лет десять назад? – на обломках Империи, когда перестали забирать за длинные волосы и серьги в ушах, когда еще не было пестрых зонтиков и безвкусного пива, когда летом, в фонтанчике возле театра Русской Драмы, на Аллегро, панки полоскали свои пропитанные пивом ирокезы, когда открывались первые казино, когда можно было полночи сидеть на асфальте, в старом городе, и горланить никому не известные песни, когда... Видимо, этот страх пришел оттуда, из безвременья, из теплой черной дыры вечного лета, где не было таких понятий как деньги и время...
Все это чушь! Есть лишь сегодня, сейчас, и этот пластик с пивом на ступеньках, у подъезда, пропахшего мочой и ганжей. Есть лишь я и два грустных клоуна, вполне уверенных в собственной правоте, но уверенных как-то робко, и хочется помочь им – помочь поверить. Кто-то рассказывал мне о снах. Кастанеда? Наверное, он, посредством своих книжек общался со мной и заставил поверить, что снов не существует, а есть лишь реальность – вывернутый наизнанку, один единственный сон... Я понял маленькую истину: самая трудная работа – смешить, и самое трудное в ней – это делать ее искренне. Самое обидное – мне и не хочется смешить, и не хочется думать, а хочется просто быть и смеяться. Пиво – дерьмо, мочегонное средство, и только... Хочется просто быть, прости меня, Господи, кем бы ты ни был, прости, что до лампочки мне заповеди твои, равно как и искусы Черного, прости, что любезничаю с демонами и блядую с ангелами, прости, что не азартен и прости, что самолюбив. Прости, что хочется сдохнуть, и жить красиво... Прости, что хочется!
И главное – это игра воображения. Мне иногда приходит в голову, что в мире нет неправых, то есть все всё делают именно так, как требуется, и если земной шар пойдет вразнос, то только потому, что это тоже запланировано.
Фарс. Комедия абсурда. Мы сидим на ступеньках – первые солнечные дни, и мы горюем, что солнца нам – только два раза в неделю, а остальное – ветер и вечер. Вечер в обнимку с ветром гуляет по крыше – второй пластик? – третий? – пиво не кончается, кончается солнце, и мы плывем вслед за ним, плывем по маршруту одиннадцатого трамвая... нет, не за ним, поперек! На перехват! Чтобы на берегу грязного озера, по пояс в прошлогодней траве смотреть, как оно падает вниз... Как оно падает! И мы, муравьи на ладонях господа бога, ничтоже сумняшеся возомнили себя творцами? Мы, сублимирующие оргазм в жалкое подобие поэзии, что можем мы?
Купаемся в этом перепаде чувств от величия до ничтожности, в состоянии представить себя кем угодно, от Цезаря до последнего базарного нищего, исходящего гноем. Ты пылаешь состраданием к гниющей в объятиях сифилиса шлюхе и презираешь холеного диктора телевидения с его геморроем, ты воплощаешь в себе весь мир, и, обращаясь к себе во втором лице, ты делаешь первый шаг по лестнице великого присутствия, выбирая же лицо третье, ты встаешь на эскалатор, спешащий прямиком в нирвану. Просыпаешься в объятиях лихорадки, и жжение простатита как звонок телефона: «remember me?». Wow! Это все, что я способен сказать, и это больше, чем может быть сказано. Это исполненное инфантильной благодарности слово, стоящее на ушах, как и весь мир после трех пластиков пива, окунает меня в закат, и я обнимаю холодную воду грязного озера, я чувствую запах бензина, и еще какого-то дерьма, исходящий от ее поверхности, я погружаюсь в нее медленно, с вожделением, надеясь смыть с себя остатки возвышенных сомнений в собственной избранности.
И тогда я начинаю смеяться. Грустные клоуны за моей спиной удивленно переглядываются, им невдомек, что весь этот карнавал устроен мною в мою лишь честь. Я всего лишь хочу, чтобы люди смеялись, и если я не умею смешить, то стану смешным сам. Смешным хотя бы в том, что смешить не умею. А грустные клоуны будут декорацией, отображением комплекса неполноценности, навеки лишившего меня чувства меры и времени. И вот я сижу на холодных ступеньках чужого парадного, пью теплое пиво и провожаю несуществующий закат. А там, где-то, тепло и уютно, играет джаз, и на подоконнике сохнут сухие цветы, как верх пошлости и натурализма. А я – все это.
(16-20.03.2000)
|