Ренат ГИЛЬФАНОВ

МЕРЦАНИЕ

Георгию Жердеву запятая поэту запятая который
умеет многозначительное многоточие слушать

Глава I

Спать у окошка неудобняк.
С утра меня разбудил сквозняк.
А я расклеился, лег под утро.
Лицо мое покрывала пудра (в смысле, что вот таким оно было бледным),
под каждым глазом темнел (это, конечно, только образ, потому что без образов в поэзии никак нельзя) синяк.

Мозги колючий стянул дымок,
но вновь уснуть я уже не мог.
Пришлось вставать и брести к голгофе
стола, глотать растворимый (а что тут такого) кофе,
из глаз выдавливать сонный смог

Встаю. Пью кофе.
(дальше идут четыре красивые экзистенциальные строчки, приводить которые не имеет смысла, потому всё равно никто не поймёт).

Как глянешь: в мире - сплошная грязь.
(это я уже размышляю, пия кофе)
Но в нем дрожит паутинкой связь.
На той неделе сгорела касса,
а с ней зарплата. В итоге мяса
на полкило (сами понимаете, почему) я с костей растряс.

У их бухгалтера нервный шок.
Он кассу эту в сердцах поджег.
Проклятый клерк, ошалев от чисел,
сдурел, а я (что, впрочем, вполне естественно для всех нас, честных тружеников) от него зависел,
как от желудка - ночной горшок.

Бог с ним, с бухгалтером. Посмотреть,
(это я опять размышляю)
так в мире только и есть, что смерть.
Она, в зрачках задрожав нервозно,
на все заставит смотреть серьезно,
на все набросит тугую (извините за тривиальное сравнение) сеть.

Да, смерть, чьи руки всегда чисты (по контрасту к строчке, где написано, что наш мир - сплошная грязь, помните?),
твой лик сравняет с куском плиты.
И, как Сальери, поддавшись чувству...
или, верней, из любви к искусству
усовершенствует их черты.

Плиту украсит цепочкой дат.
Лицу, серьезному, как мандат (попахивает Маяковским),
и безнадежному, как прошенье (нет, не Маяковский, скорей - Мандельштам),
придаст брезгливое выраженье.
Что будет пропуском в райский сад (без библейских мотивов, видимо, не обойтись, но такова, в конце концов, вся современная российская поэзия).

Смерть - скульптор с жилистою рукой.
Но живописец она плохой.
(следующие три строчки будут напичканы такой же изощренной метафорикой, однако я их еще не сочинил; может быть, позже).

Плита из мрамора и лицо!
Чугунный противень и яйцо!
У этой смерти душа артиста
и мозг хорошего шахматиста.
(Шик композиции налицо!)

Глава II

Включаю телек, там - третий сет.
В фанерку двери стучит сосед.
Поклонник тенниса, водки, женщин,
расколупатель душевных трещин.
Любитель пьяных дурных бесед.

"Ну что, брат Батюшков, смажем ось?"
"Да мне с утра на работу..." "Брось.
Не стой, едрить твою, истуканом.
Разлей горючее по стаканам."
Поллитра водки - и началось.

"Планета - скопище обезьян (за это в иных условиях можно и по морде схлопотать, в данном же случае это бесполезно, ибо мой сосед, как он сам говорит, метафизик... а это что-то значит),
и в каждой можно найти изъян.
Мир схож с огромной навозной кучей.
Но, создавая наш мир текучий,
прости, я думаю, Бог был пьян.

Он сильно выпил, вошел в кураж (смелая гипотеза, однако - сразу предупреждаю - не подкрепленная никакими научными фактами),
Слепил природу, потом пейзаж
заполнил живностью. А проснулся -
деянью рук своих ужаснулся.
Но поздно - живность вошла в тираж.

Исправить бы, да сноровки нет.
Бог не ремесленник, он - поэт
(как ты). Теперь, обливаясь потом,
типичным выглядит обормотом (простонародное выражение, имеющее негативный оттенок; однако оставляю, потому что, по моему, уместно),
вмещая в ум этот винегрет...

Одно бесспорно, что все умрут.
Про все другое пророки врут".
"Так что же, мир не дает уроков?"
"А нет ни мира и ни пророков".
"А что же есть?" "Гм... душевный труд.

Душа не сеет, не жнет, не ест.
Душа не ведает общих мест.
Душе не нужен
прощальный ужин.
Ее заботит лишь сам отъезд.

Хоть бей в литавры, хоть дуй в трубу -
у ней не выступит пот на лбу.
Душа - не шкурка, она основа
любого акта, включая слово (впрочем, если верить каббале, зачастую вступающей в противоречие с Ветхим Заветом, слово ещё не есть акт, или я там что-то неправильно понял?).
А слово может убить толпу!

Толпа ж..." "Михалыч, довольно пить".
"Какого хрена?" "Теряешь нить.
Приплел толпу... Да, толпа несносна..."
"Я выражаюся переносно..."
"...зато народ надлежит любить".

"Народ - урод. Если прав народ,
тогда заткни красногубый рот
косматой ватой.
Иль с розоватой
свиною шейкою (типа окорока и ветчины - я их вообще-то не очень различаю; по моему, копченая свинина есть копченая свинина, как ты её не назови; ни больше ни меньше) бутерброд

жуя, о телеэкран слепи
зрачки, в две дырки свои сопи.
Но человек не добыча тленья,
он - единица сопротивленья (один острослов тут пошутил, что, мол, единица сопротивления не "он", а "ом"; так вот, пользуясь случаем, хочу сказать - острить, уважаемый, все мы мастера, а ты попробуй поэму напиши, да еще так, чтоб с рифмами; что, слабо? ну вот и нечего, блядь, выступать!).
И я приветствую сбой в цепи".

"Смотрю, желаешь ходить в богах?"
"В чертях! И мир на моих рогах
........., (слова, которые должны быть на этом месте, я еще не придумал) словно шапка".
"Твоя конструкция очень шатка,
а я стою на своих ногах".

"Дурак. Щенок. Наша жизнь лишь крюк (тонкое, в общем, замечание),
мембрана шара, ширинка брюк.
Рискуя лопнуть, сгореть, разбиться,
душа желает освободиться.
И исполняет смертельный трюк.

Как дева, легши с юнцом в кровать (тоже изящное сравнение),
душа обязана рисковать.
Но, слава богу, душа не Гамлет (ого, куда хватил!),
она не мечется и не мямлит
и против шва не боится рвать (насчет рвать - памятуя первую строчку строфы - двусмысленно, двусмысленно).

Теперь допустим - тебе снесло
Башку... Предстал... Что тебя спасло? (ни хрена себе - спасло)
Бог добр! Ему не пристало злиться.
В его глазах человек двоится,
и он легко отметает зло.

Он тоже тащит своё ярмо...
А мы с тобой для него - трюмо.
И нам с тобой никуда не деться,
Раз Богу нравится в нас смотреться".
"Мы разгребаем его дерьмо?"

"Зачем же так. Но (задумываясь на мгновение) вообще ты прав.
Тут мы с тобой не имеем прав.
Мир окружающий - лишь вуаль". "Но
мир не реален, а боль - реальна.
А у реальности жесткий нрав".

"Друг, твой апломб я продам за пол-
цены. Апломб твой - цементный пол (похожая рифма была у И. А. Бродского в стихах "На смерть Элиота"; хорошие, кстати, стихи; кто не читал - рекомендую).
Ведь если девушка шепчет "котик",
она уже для тебя наркотик.
А я приветствую женский пол".

(тут лирический герой морщится, будто бы пытается вспомнить какую-то важную и мучительную для него мысль...затем - парирует)

"Мне камень мира не расколоть.
В него когтями вцепилась плоть...
А был бы дерзок, набраться б духу,
Ствол вороненый приставил к уху...
Однако плоть тяжело полоть".

"О чем ты, парень? Мы ж не трава.
Хотя, конечно, ты голова
и знаменит, как Эдита Пьеха,
я, человек из восьмого цеха,
так понимаю твои слова:

мир обозримый - лишь часть доски.
И гвоздь, ржавеющий от тоски,
скрипит: поддень меня, братец Мальцев,
но не при помощи крепких пальцев.
Нужны кусачки или тиски.

Какие, к черту, тиски! Ах, друг,
ты прав, и дряни полно вокруг.
Но в ломких рюмках искрится водка,
шипит зажаркою сковородка,
и нежно-розовая селедка
оделась в белый, тончайший лук.

Чего ж еще? В жизни важен миг.
Скорей лови его за плавник".
"Сойдет под пальцами позолота,
и вдруг окажется, жизнь - болото".
"Ну, если так, значит я - кулик ( русс. нар. пог. "всякий кулик своё болото хвалит").

Все мы - сопля у судьбы в носу (о, йо! Донн с его кончетти может отдыхать).
А я б хотел отрастить косу
и, воздержаньем прочистив поры,
писать по шелку седые горы,
качая кисточкой на весу (это, конечно же, намёк на Хокусая).

Бушует ветер; дрожит коса (коса - Хокуса: поэты - смешные люди)
им подымаема в небеса.
И каждый вечер, вскрыв упаковку (чёрт ее знает, что за упаковка такая; ну, допустим, из-под туши; ведь в чем-то же ее носили?)
я расстилаю свою циновку,
пока лошадка не топчет бровку,
и в пыльной гриве жужжит оса" (про гриву и осу я как-нибудь позже).

Глава III

(без комментариев; отвлекаться на постороннюю болтовню просто не советую)

(запись в дневнике)
"Ад - не горящий в печи скелет,
как Рай - не теплый шотландский плед,
Ад - это лучик, в котором точка
скользит, как полная одиночка,
вниз по прямой бесконечных лет".

Окно открыто, как влажный рот.
За ним - пернатый, хромой урод.
Он - голубь. Выглядит скверно, лысо.
На жесть карниза я сыплю риса.
И он, пугливо косясь, клюет.

Угрюм, напуган и одноног,
от жизни он получил пинок.
Увядший, бледный, больной цветочек,
как автор этих несчастных строчек,
косноязычен и одинок...

У каждой твари есть свой Дедал.
А мой Дедал мне билетик дал
на скорый поезд, летящий в детство.
Но перепутал болезнь и средство.
Мой поезд скрылся. Я опоздал.

Теперь вот стыну, и мнет мой мозг
воспоминаний горячий воск.
Мастит из воска того фигурки
и в злобе гасит об них окурки,
как маг в отсутствии гибких розг (рифма, рифма).

Мой разум выпит, и взор погас.
Но в сизом облаке ржет Пегас.
Вокруг меня только ил и сор, но
все так волнующе иллюзорно,
что увлажняется карий глаз.

А что он зрит? Желтизну степей,
округлость маминых губ ("Не пей!").
Плюс город розовый, черный, дальний
и зеркало, коего нет реальней
(в котором прячется Челубей).

Р.S.
Я наливаю вино в бокал.
Мой череп - лампа. Ее накал
дрожит, кривляется, колобродит,
зовет туда, где отец мой бродит.
Совсем один... в глубине зеркал...

1998

« вернуться