| |
1
Мне случалось лопатить дерьмо и вкушать с серебра улиток,
Смазывать солидолом петли чужих калиток,
Работать за верстаком, посещать кабаки и пабы,
Получать по щеке от подвыпившей голой бабы.
2
Прошлого больше нет. В нем много чего осталось,
Масса вещей из разряда "не помню, как называлось".
С виду мое прошлое, как и моя отчизна,
Похоже на боль. А боль – переменчива и капризна.
3
Прошлое – это долина, обитатели её в нимбах
Пятен, в царапинах мрака, заметных на фотоснимках.
Их живые черты исчезают с сетчатки,
Как с чайного столика запотевшие отпечатки.
4
Прошлое, как душа, чьи непроглядны дали,
В чьих закоулках темных ангелы заплутали.
Голодно им, маленьким. В прошлом их – сытость, нега.
Но что ты предложишь ангелам, кроме снега?
5
Вот они, словно дети, к окну моему прилипли.
Дал им немного снега - от снега они охрипли.
Заглянул им в глаза, и сердце от страха сжалось:
Нет ни зрачков, ни того, что когда-то в них отражалось.
6
Нету хуже беды, чем когда ты не знаешь, кто ты.
Не возбуждают память, в которой одни пустоты
(По акустическим свойствам достойные Паваротти),
Ни фотография мамы, ни надпись на обороте.
7
Мама, папа, братишка – ах, вы мои дорогие!
Силуэты блаженства в облаке ностальгии.
Вы здесь стоите уверенно, как времени колонисты,
Но сами-то фотографии – потерты и волокнисты.
8
Брат в меховой ушанке, припорошенной снегом.
Мать улыбается папе. Папа прижался веком
К линзе фотоаппарата, из которого, шебурша
Крыльями, словно "птичка", вылетела душа.
ЛЮБИТЕЛЬ БИАНКИ
Море с небрежностью Фигаро мылит лица
Старым утесам, которые, не желая бриться,
Только и могут, что фыркать. А мимо плывёт байдарка,
Как бритва, преподнесенная в качестве дорогого подарка.
Небо как будто выцвело. То наступила осень.
Танцплощадка закрыта. Уехал Осин.
В море, которое с берега выглядит несуразным,
Боги стирали бельё, и бельё было очень грязным.
В зубах у тёть Лиды дымится подмокшая папироса.
По утрам ни хрена не видать на расстояньи носа.
Солнце мерцает тускло, как медный вымпел.
И сосед говорит хриплым голосом: "Я бы выпил"…
Ах, не стоит нам углубляться во всякие там детали.
У меня есть бутыль перцовки – раз. Два - сосед Виталий,
Любящий фильмы Капры, оливки и Перуджини.
(Если подбросит денег – грусть мы утопим в джине.)
В общем, есть с кем кручину размазать по морде слезно,
Порассуждать о том, что жизнь вообще навоз, но
Жить-то ведь как-то надо. А после душевной пьянки
Красные зенки ласкать красотою "Бианки".
То есть листать с Виталиком альбом Перуджини,
Слушая, как в диване поскрипывают пружины.
И уже совершенно ночью, стремясь обнаружить ад,
Нырнуть и поплыть вперед, не оглядываясь назад.
НЕМЫЕ
Ангелы немы, потому что питаются снегом. Сказки
Повествуют о том, что снег застудил им связки.
Они радуются нашим успехам, нашими слезами мокнут,
Раскрывают беззубые рты, но сказать ничего не могут.
Говоря так об ангелах, он представляет себе Гавриила,
Про которого на базаре бабушка говорила.
(Много чего узнал он от торгующих на базаре
Трех угрюмых старух с сумрачными глазами.)
Он сидит на холодном утесе (сам, как глыба),
Где-то внизу, под утесом, плещет боками рыба.
И думает он о том, как чувствовал себя Немо в той
Тьме, где плавают рыбы, схожие немотой
И холодом крови с ангелами. "Ад - лысина, море – парик" -
Сказала одна из старух, расхваливая материк.
И он с ней вполне согласен. (Вон плеснулась одна немая,
острыми плавничками глянец с волны снимая,
Словно стальной рубанок в волосатой руке Посейдона.)
Ангелы ведь так немы. Море ведь так бездонно…
ОТПЕЧАТКИ В ПРОСТРАНСТВЕ
Недавно прочёл в газете: в результате множества наблюдений
Над жизнью и разнообразными формами привидений
Доказано, что привидения эти не просто тени,
А фотографии реальности, которые сделали стены.
В веках моих - прожилки, в пепельнице – окурки.
Мы живём, чтоб оставить свой профиль на штукатурке.
Чтоб висел он навроде красивой индейской маски,
И солнце в его морщинах под вечер сгущало краски.
Старые люди – стаканы, до дна недопиты.
Остатки – мутны, волокнисты, испорчены, ядовиты.
Лица старых людей молодых людей заражают
Тем, что резкие их морщины, извиваяся, выражают.
Лицо молодого – парус, старого же – папирус,
Каждая буква которого – смертельный вирус.
С этих позиций, в общем, и боль моя несуразна.
Я сочиняю музыку, а музыка – не заразна.
Музыка не способна - и в этом она не чета мне -
Заполонить пространство собственными чертами.
Музыка - это зеркало, чья амальгама – нежность.
И при этом оно не ворует чужую внешность.
"Память становится гладкой, стена – рябою", -
Так сказал мне один старик, высохшею губою
Под грохот токарных станков мусоля патрон "Казбека". –
"Стена сохранит то, что стерлось из памяти человека".
КРЫМСКИЕ ЭЛЕГИИ
***
Он лежит на песке под тентом с книжкой аббата
Прево и говорит с улыбкой: "Сегодня, еще до заката
Я умру", - и, помедлив: "Становится холоднее.
Ты слышишь?" А я отвечаю: "Тебе виднее".
Смуглая плоть на скелете, как мятый пиджак из твида
На расшатанных плечиках, в чёрных глазах – обида
За жизнь, не похожую на содержанье прочитанного романа.
Он тихо вздыхает, и сердце в недрах твидового кармана,
Как часовая мина, не разрывая путы
Проводков и артерий, отсчитывает минуты.
Тихо шуршат страницы, в пальцах дымится "Варта".
Через час с небольшим он скончается от инфаркта.
И только большая тень, как больная птица,
Будет лежать под тентом, не в силах пошевелиться.
***
Ночью здесь человек лежал, глядя в неба тьму,
Вперив глаза в отсутствие чего бы то ни было.
Рассеянная улыбка раздвигала губы ему,
Потом наступил прибой, но воды ни прибыло.
От жёлтой полоски света, крадущейся с корабля
По чёрному дёгтю волн, от мерного их брожения
Рыбы впадали в транс. И северный ветер, как конопля,
Бродил по извилинам волн, воспаляя воображение.
Лежащий глядел в то место, откуда бывает снег,
Где, обозначенный красной точкою, медленно двигался к катастрофе
Самолёт, в котором совершенно чужой ему человек,
Подозвав стюардессу, с улыбкой заказывал себе кофе…
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
Выхожу из кафе. Закуриваю, не глядя по сторонам.
Руки покрыты загаром, как труба дымохода – сажей.
Детки у лотка мороженщика щебечут: "А нам! А нам!"
Крики мокрых девчонок долетают с пляжа.
Мягкой, упругой походкой подхожу к продавщице.
Угощаюся пивом. Продавщице дарю шоколада плитку.
Она смущена. Я молча разглядываю её ключицы.
При этом мои губы изображают улыбку.
Затем отправляюсь на пляж, открывая по пути пиво.
В навозной лепёшке шавка выкусывает из паха блох.
Старушки продают семечки и перезрелые сливы.
За всем этим с неба внимательно наблюдает Бог.
У меня к нему, разумеется, ноль претензий.
(Чёрт подери, какая-то двусмысленная фраза.)
Собака, выбравшись из навоза, мочится на куст гортензий.
Тихо шуршит крона не обоссанного еще вяза.
С миром что-то случилось. Это болезнь.
Зараза соседствует с грязью, а в мире полно грязи.
Я б предпочитал не вмешиваясь наблюдать эту самую жизнь.
Её отпечатки, её переплетенья, связи.
Увы, это невозможно… Я был увлечён Кристиной.
У нее были удивительно красивые отпечатки
Пальцев. Время оплетает наши тела паутиной.
Поэтому она редко снимала перчатки.
Я знал одну юную нимфу. У нее был бритый лобок,
Серьга в левом соске и зеленая прядь на темени.
Время плетет паутину. Я – распутываю клубок.
Тем самым я как бы противоречу времени.
Чепуха насчёт времени. Я сказал это, чтоб подчеркнуть
Уровень пустоты, доводящий до исступления
Мой обессиленный разум. Я продолжаю путь.
Впереди меня ждет тоска и нераскрытые преступления.
ШКОЛА ЖИЗНИ
Радио квохчет: "Три года, как убит Александр Мень!"
На столе – рассказ "Fray Mutter" и деревянный нецке.
Узкоглазый толстяк улыбается, Пашку же ждёт ремень
За невыученный немецкий.
Нина Петровна постанывает: мол, расшалились нервы.
Придвигает стул к пианино и херачит глиссандо.
Пашка смотрит в окно, на море, где производит маневры
Скуттер, унеся на себе Александра.
Вдоль розовой кромки прибоя – всё дальше и дальше от дома…
На облизанном прибоем пляже раздается девичий смех.
Это смеётся, тыча пальчиком в скуттер, красавица Тома.
Александр имеет успех.
Уж вечером он оттянется. И Тома будет довольна.
Потому что Александр умеет любить.
Паша смотрит на Тому влюблённо, на Александра – крамольно,
Мечтая его убить.
Хорошо бы, чтоб все они умерли: Фрау Муттер,
Вечно постанывающая тётя Нина…
Горы пирожного! Мальборо! Тома! Скуттер!
Вдребезги разломанное пианино!
Пашка лелеет образы, приходящие ему на ум.
Дверь комнаты открывается. В комнату входит мать.
Пашка смотрит в окно и привыкает к тому,
Что о лучшем в этой жизни приходится лишь мечтать.
МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ РЫБАК
Волны холодными пальцами бьют о дно
Лодки. Море, как пленник, рыбацкою сетью связано.
"Помню его лицо… (пахнет рыбой) …Удивляет одно -
С каким поразительным тактом всё было сказано.
А что, собственно, сказано? Сказано мне не лезть
В то, что меня не касается. Не-ка-са-ет-ся.
Месть! Надо задумать месть! Ну, конечно, месть.
Убить его к чёрту. Убить, а потом - покаяться.
В общем, всё очень просто, и хватит уже смотреть
На море. Надо, наконец, на что-нибудь и решиться.
Сделать ему больно, сделать ему смерть.
В церкви поставить свечку – и от-гре-шить-ся."
Он отрывает ладони от заплаканного лица.
И устремляет взгляд куда-то за синеву.
Горизонт рисует ему лицо отца.
Такое четкое, какого у отца никогда не было наяву.
"О, море! О, море! О мо…" Тут в тираде образуется брешь.
Он с удивлением понимает, что ему не хватает слов.
Он смотрит вперед и на вдохе выхрипывает – "уте-е-ешь!"
И море посылает ему богатый улов.
ГАММЫ
Ветрено. Пляж бесконечно пуст.
В море, не зная брода,
Некому лечь на высокий бюст
Выцветших волн. Природа,
Сняв сарафан, примеряет фрак,
Мрак и приставку “некро”.
Черные ветви акаций, как
Ловкие пальцы негра,
Делают вялому дню массаж.
Жар переходит в стужу.
Лето закончилось. Мир – пейзаж,
Вывалившийся наружу.
*
Мозг мой – охапка сухой травы,
Ворох огня и боли.
Грустно, но скорбныя азм главы
Не преклоняю. В поле
Ветра порыв, как удар под дых,
Фрост обжигает лица.
Люди, что спички. Понятна их
Жажда воспламениться.
Друг мой, нежнее. Взгляни: огни
В окнах, как аллилуйя
Свету. Войди же и разомкни
Губы для поцелуя.
Страж за спиною, живи хоть сто
Лет, не покинет вахту.
Вслушайся, слышишь? Как будто кто
Крыльями машет… Ахтунг!
Ангелы в небе! Ревут басы
Труб их, грядет расплата.
Черные стрелки слетают с
Круглого циферблата.
Можно благих, как Малевич К.,
Чувств не питая к кругу,
Жить, но эмоции червяка,
Друг, безразличны плугу.
Век проживя человеком, вдруг
Падаешь в плюш дивана
Вещью, как кисть из дрожащих рук
Старого Тициана
В банку с белилами. Может жизнь
Выложить очень разных
Тьму композиций, но смерть на кисть
Кистью – крестообразно.
*
Утро. За тонкой стеной сосед
Хриплый включил приемник.
Влажный, как устрица, вполз рассвет
Брюхом на подоконник.
Стынет окно. Во дворе мужик
Листья сметает в кучу.
Ветер, в щепотку персты сложив,
К пристани тянет тучу.
В матовом, сером, как чешуя,
Зеркале, что напротив,
Бледную копию вижу я
Собственной смуглой плоти.
Жесткий по телу рассыпан ворс.
Не голова с ушами
Гордо венчает мой хлипкий торс –
Хижина с парусами.
Подняты трапы, покинут порт.
В трюме сидит ребенок.
Хлопает флаг и играет Норд
Ставнями перепонок.
ОЗЕРОВ
Что за новая блажь сердце мне заморозила?
Холод стянул гортань, и не нужны слова.
Вот стоит человек по фамилии Озеров.
Сутулые сильные плечи, кудрявая голова.
В смуглой руке стакан, в другой – полбанки
Вина, впитавшего ветер, неба закатный пыл.
Год назад к нему в сад забралися наркоманки.
Три обкуренных девочки. Озеров их убил.
"Помню, той странной ночью была гроза…"
Задумчиво смотрит мне в лоб сквозь треснутые очки.
Вздрогнув, с такой быстротою отводит глаза,
Как будто моё лицо обжигает ему зрачки.
Что он, старый, такое о жизни знает?
Зачем терзает ладонью засаленную седину?
Что он, оставшись один, из памяти вынимает:
Страх, тревогу, сомненья, собственную вину?
Я стряхиваю пепел. Пепел падает мне на брюки.
Слышится визг детишек, хохот, собачий вой.
У Озерова нервно подрагивают руки.
Убитые девочки с неба кивают ему головой.
Алое солнце над Озеровым образует нимб.
У девочек нежные волосы в закатных лучах горят.
Озеров уходит в дом, чтоб присоединиться к ним.
Солнце заходит. Я выкуриваю две сигареты подряд.
1998-1999
|