ОТКЛЮЧЕНИЕ РАЗУМА

*  *  *

Где сгустки крови слизывая с капель
и инструмент в ладонях распушив,
суровый врач, играя в пальцах скальпель,
легко вскрывает опухоль души,
где робкая сова кричит глазами,
где свежим илом дышит полумрак,
забыв компас, мы заблудились сами.
Шум ветв. И где-то слышен лай собак.

*  *  *

Будто ангел, плененный дьяволом,
источающим потный сок,
с грудки, преданной одеялом,
удивленно глядел сосок.
Нежно-каряя оболочка,
глаза радужная халва!
Продолжала собой, как точка,
плохо связанные слова.
Глаз ресницы прикроют шторой
(есть возможность сломать фрезу).
Но от голода каждой порой
кожа впитывала слезу.
Кто-то видел всё это робко
и, улыбкой согнув смычок,
прятал в кожаную коробку
ущемленный в правах зрачок.

*  *  *

Может быть, обитатель звёзд
глядящий на нас с небес,
учует тепло наших гнезд.
Нам нельзя обойтися без.
Алое солнце красит
рамы оконной метр.
Дети пьют простоквашу,
боясь выходить на ветр.
Глядя, как вечер играет
заката красным мячом,
старый отец умирает,
вжавшись в постель плечом.
Пока гоношится ветер,
и вкус простокваши кисл,
он прикрывает веки
и думает свою мысль.
А мысль его незаметна
и также тиха, как он.
Слабей завыванья ветра
и дребезжанья окон.
Мысль не имеет приметы,
лишь имя длиной в строку.
Имя то "смерть", и это
нравится старику.

*  *  *

Я жил в смущении и думал об отце,
сухую тень приклеивал к стене,
когда фонетика на выжженном лице
две складки губ нарисовала мне.

Прижала пальчиком, и я вскричал "пришей!"
И ожило лицо, губами шевеля.
и задрожали смуглых кончики ушей,
Как шляпы фетровой упругие поля.

И, приложив ладошечный узор
к коричневатой, колкой щетине,
я выметал душевный этот сор
в сухую тень, прилипшую к стене.

И воспалились жилки круглых глаз,
вращаясь, словно стрелки на часах,
и выражения лица противогаз
терялся в за ночь выросших усах.

Смешное слово в горле булькало "пророк".
Но Айседорой у судьбы в клешне
мечтал стянуть я темный бугорок
яремной жилы шёлковым кашне.

Теперь вот в полусумраке рябом,
в нутре своих расшатанных систем
кручу башкой и упираюсь лбом
в шершавый шёлк царапающих стен.

И шкурой просится на пику тело бычье.
И в жарком сердце вызревает безразличье.

*  *  *

Двадцатый век, прикидываясь Шивой,
копается в душе, как в шкуре вшивой.
Потом он тихо спит, прикрывшись тучей.
А ты молчишь, забыв, что сам певучий,
и различаешь клекот в горле века,
хохочущем в изнанке человека.
Больной поэт бредет своей дорогой.
Кусок пространства смотрит недотрогой.
Внезапный ветер, вечер ли, уныло…
А сердце - что ж, когда бы в нем не ныло.
Но ноет, потный конь жует уздечку,
и губ движенье больно человечку.
Вот почему смыкают насмерть веки
двух карих глаз угрюмые калеки.

*  *  *

Порвалась грусть, и я почти Ван Гог.
Слижи с меня слезу скорее, Бог.
Мой правый глаз - борис, а левый глеб 
от снов пренебрежительных ослеп.
Как на груди армянской черный волос,
среди других волос терял я голос…
Скрути ж меня простынкой после стирки,
как ржавый ключ в душе замочной дырки.
Любимая, я был лишь оборотом,
твоей подмышки горьковатым потом.

*  *  *

Облака, как большие солонки,
у которых сломались заслонки.
В черном воздухе делая штрих,
чем-то беленьким сыплет из них.
Не комочки сметаны, не вата -
это снег, и его многовато.
Даже я его вдруг опасаюсь
и за собственным веком спасаюсь.
Вот так снег! он ложится на лица
и на крышах домов мускулится.
И сосулька, как белый носочек,
холодит магазина височек.
И за крошевом белого хлеба
искажается линия неба.
И жучок в возбужденьи навозный
забирается в глаз мой нервозный.
Снегопад, как большая ресница
укрывает которому снится.

*  *  *

Паучковая страсть в каждый нерв забежала.
Я не смог, не хотел отклонить ее жало.
Эту нервную дрожь укротить я не волен.
И стреляет в груди запотевший револьвер.
Жизнь моя преломилась, как голая ветка.
И в усталой груди сотрясается клетка.
Ребра в ней дребезжат, как в буфете посуда.
На опухших глазах - паутинка сосудов.
Пузырьки альвеол наполняются газом.
Тусклый мозг, как язык, воспаленный ин.язом,
порождает сумятицу образов, мыслей.
Жизнь ложится на нёбо, и вкус ее кислый
выстилает язык, как кроватку – перина,
запихав под язык белый диск аспирина.

*  *  *

Мне было грустно, а тебе -  смешно
вплетать в пространство розовые звуки…
Душа дрожит, как пьяницыны руки,
и звезды в небе мечутся грешно.
Монашеньки, влюбляясь в сердце бога,
уйдут в себя, как влажная дорога.
Лишь трусиков следы да столб с полоской
тревожат тело с черною повозкой.
Я пьян шизофренической тоскою,
и жизнь моя стиральною доскою
глядит из луж. Но разве можно в них
скопировать небесный птичий штрих?
В рябой пыли не зелен подорожник.
Но даже пыльный бог не зря художник.
Однако мир, упрятанный в мазках,
в моих не отражается мозгах.

*  *  *

Я сутулый скрипач с наведенным смычком.
Мои пальцы - глаза с удлиненным зрачком.
И в колючих суставах, не ломок не цел,
наполняется кровью их сбитый прицел.
Только клавиатуры гармошечный ряд,
как больной бумеран, намозоливший взгляд,
распрямлял белый шрамик хрустящих идей
и вылизывал лица замерзших людей.
Холод щек твоих влажен, мой славный дружок,
наполняется паром твой красный рожок.
Как о жаркую свечку мохнатая моль,
истекает янтарной слезой канифоль.
И стоят десять лип, содрогаясь корой.
И топорщится снег ноздреватой горой.
И лениво втыкается сонный смычок
в наглотавшийся ветра холодный зрачок.

*  *  *

Забежали в горло паучки,
разбросав мохнатые крючки.
Так на вкус приятно кисловат
пьяных слов мясистый киловатт.
Бросьте! Он не наш! В уме мозгов
не найти расколотых кусков.
Так стояла мама у плиты,
вытирая темные следы.
А из глаз вонючий запах хлорки
выбивал размокшие подпорки.

*  *  *

Люблю я жизнь, но странною любовью.
Ее портрет мой глаз берет в кредит.
И карий взгляд втыкается в обои,
как пыльный ветер в кладку пирамид.
Глаза губами все-таки бывают,
и жилка бьется в жаркой тесноте.
И красные носочки надевают
зрачки, фехтуя взглядом в пустоте.
Сложнейший мозг, примерив шарм минервов,
на колкий шрам накладывает бинт,
как Минотавр, в сплетеньи узких нервов
нашедший свой внезапный лабиринт.
Сожми ж мою вспотевшую усталость,
разгладь на ней морщинку кожуры.
Внутри меня еще чуть-чуть осталось,
легко изнемогая от жары.
А мне б с петель сорвать сознанья двери!
Но смерть, придя из одеров и висл,
из человека вынимает череп,
и человек теряет всякий смысл.

Ну что ж, пускай мозги мои в разброде,
и насекомых мыслей не поймать,
в пустой, глубокомысленной природе
спокойно спит заботливая мать.
С души не сбросить эту чертовщинку,
как с мертвых, паралич вкусивших губ
не размотать мохнатую морщинку.
А я того не пожелал врагу б.

*  *  *

Я знал бы, как. Но тщетно, друг.
Один квадрат меня вокруг.
Как корабельный грустный кок,
я стал внезапно одинок.
Перо возьму, но лист угрюм.
Как крысу, мысль пишу я в трюм.
А в трюме зябкость, дряблость век,
нигде не виден человек.
И, недосказанно малы, 
в зрачок втыкаются углы.
Срисуй с них крик, потом смолчи,
ведь в связках голос где ключи.
И мне знаком, как мох со скал,
их в горло вставленный металл.*

*(вариант: солоноватый их металл.)

*  *  *

Съедает ночь твои слова.
Увы, они совсем не те.
Как инфракрасная сова,
я слишком вижу в темноте.
Так ищет сломленная ветвь,
искомкав белый хохолок,
зеленых контуров ответ
в морщинах скрывших потолок.
Ты в лапку прятал гибкий трал,
потел над склейкой паутин,
в ладонях жизнь перетирал,
как снятый с трупиков хитин.
Как он был жестк, так ты был слеп.
Но слюдокрылых этих стерв
ты одевал не в шелк иль креп,
а в собственный дрожащий нерв.
Сова в задумчивых очках.
Не больше внятности у слов,
чем жизни в липких кулачках
твоих растянутых узлов.

произошло в 1998 году; по моему, весной
















 « вернуться