Товий ХАРХУР

из архивов журнала ЛИМБ

* * *

Блеклые складки дивана –
словно осеннее поле
с равнодушьем натянутым
притягивает к себе
две вяло плывущие тучи –
диван принимает важно
с великолепным достоинством
ниспадающий зад.
Стены скрипят от зуда –
структура как нервы: колет
тень раскидавший фикус,
несущий достаток в дом.
Ярким пятном – сердце,
голое красное пламя:
маленький сгусток красок
в полумертвых тонах.
Ах, как трагично – цинично! –
сердце из плюша, локоть
томно, но как-то пошло
давит живой мазок.

В привычных изгибах пальцев
долго дымит сигарета:
пепел правильной формы
сокращает длину
обычной неловкости пауз.
Пепельница в окурках:
когда наполнится, гости,
толкаясь в прихожей, уйдут.

Это окно напротив –
укромный кусочек жизни.
Рядом такой же. Различье
лишь в планировке квартир.

P.S. Кто-то проводит время,
сжимая его, тасуя.
Кто-то сидит напротив,
подглядывая в окно.

Кто-то молчит, не зная
куда вставить слово. Кто-то
крадет их слова и жесты
и складывает стихи.

ЛИСТ

Сон капустницы в гусеницах
медленно бредущего трактора:

На шоссе у лазурного пляжа
робко переминается пожилой лист
Движение – подвиг
Изменение формы – полжизни

Траурное одеяние
(Не фиолетовый – посмертный
не чёрный – никчёмность подчёркнутая серьёзностью –
чёрный от незнания лучшего
Но равнодушная зелень
отягчённая вегетарианской сетью морщин:
животная старость несведущей плоти
не вкусившей от своего подобия
Но гниль отупевших клыков –
труд благородный сгустившейся желчи) –
Одеяние старости жухлой
дополняется запахом тлеющих шин:
Вялые вздохи и дикий полёт –
Веер трухи разлетевшийся из-под колёс.

Крылышки – слышь! – прыснули на траву.

КИФАРА

Оборвал, толи нитку, толи замшелый канат (даже повеситься не сумел). А ведь был безрассуден, безудержно буен и рад, когда нить находила свой самый визжащий предел.

Нищий странник с кифарой, бродил по пустым деревням, укрываясь в тени подточенных червем перил. Как прекрасно он пел, но никто ему не подавал, потому что пусты были хаты – людей не любил он и не мог у кифары струны поменять. Так с натянутой ниткой бродил по стране. Как безумно любил он подруги изломанный знак. Он миры б завоевывал с ней. Разве дело в струне?

Но прекрасная младость желает блистать красотой: золоченые струны пригрезились в звездной ночи. А проснулась, взглянула: опять этой ниткой простой, этой ниткой суровой излучины оплетены. Разрыдалась. И можно капризную юность понять, только нитка намокла, волокна ослабли, а он не заметил: не просто прекрасные песни слагать – в тот момент был чарующим

гимном певец увлечен...

Оборвал: на высоком аккорде, в торжественный миг стон взметнулся и замер. Потом оборвался канат. Он остался лежать полумертвый: распухший язык и разбитые губы не поют теперь – лишь говорят.

из цикла "КОЛЬЦО"

4.

Когда мы придумаем дом,
мысли белее быка
и корову прозрачнее света
в плуг мы впряжем.
А сошник
из твоих пяти медных колец
выплавим.
Я, в одеждах жреца,
С головою покрытой,
стану вести борозду.
Ну а ты
сложишь очаг и огонь
жертвенный в нем разведешь.

Город великий погиб
потому, что Ромул был один.
И никто,
понимаешь,
никто
в его доме огня не зажег.

* * *

Люди в поисках клеток.
Смотришь: все что-то ищут.
И ты тоже вступаешь
в хаос движенья
Броуна.
Потом, случайным потоком
тебя отнесет.
Вернешься:
все уже "твари по паре" –
значит, клетку нашли.

Над городом серое небо.
Город и сам-то – серый.
Видимо, множество клеток
дает моногамную тень:
сублимация серого в серый
(в какой же еще).
Капля,
дождавшись своей фазы,
упала. Пошел дождь.

А ты был в стране, где солнце –
назло, вопреки, но – светит.
И вот зачем-то вернулся
и понял, что опоздал.
Наверно, напрасно это
бездумное отклоненье.
А может просто не надо
вступать в движение тел?

* * *

Друзья по-американски,
по-русски – приятели,
то есть чужие
приходят в гости,
если позвать, попросить,
в общем,
если создать впечатление
благопристойного приглашения:
забыть все приступы злости,
скуки
(обычной, когда нет больше водки)
и, повторяя про себя
"суки",
с натянутой улыбкой
(радушной)
вытягивать из горлышек пробки.

А иначе одиноко настолько,
что начинаешь писать стихи
о приятелях,
как они
могут приходить в гости.

* * *

Ты кормила меня с ладони.
Я молчал и покорно лизал
твои затвердевшие подушечки пальцев.
Что мне еще оставалось?
Ведь не мог же я стать твоим мужем,
пока в доме стоял рояль.

Кем я был – не узнать, не вспомнить.
Только слышал, что зеркала
Недоступны звериному глазу.
Как могла ты тогда восхищаться
способности жить без иллюзий?
Но иначе бы – не лизал.

По ночам у тебя были гости.
Ты радушно их принимала:
наливала, кормила, потом
исполняла ноктюрны Шопена
и, склонившись в легком поклоне,
улыбаясь внимала словам
восхищения. Мне же казалось,
что печальные складки сжимали
полустершееся лицо.

И когда, озверев от горя,
я сдавил тебя в мощных объятьях.
И когда вместо нежных мелодий
тишину нарушил твой хрип,
ни один из тех, кто здесь не был
не откликнулся. Мир твой полон
по-людски нелепыми снами.
Одиноки всегда мы были.
И останемся здесь одни.

* * *

Улица под окном –
оживший лист нотной бумаги.
Ноты придуманы днем
(четкость знаков
немыслима в свете ночном).
Равномерные взмахи крылами
тоже днем.
Ночью – не так.
Звук полнее и четче –
раздельней.
У начала строки –
по-ночному испуганный шаг.
Всеми фибрами – в слух:
мой подъезд предпоследний.

Не дошла.
Тонкий стук каблучков
оборвался.
Она – не она.

По ночам у окна
каждый шорох внизу
изменяет течение ритма.
Потому и пишу
я строку на строку,
повинуясь каждому проходящему
каблуку,
иногда вспоминая про рифму.

DAS GOTTLICHE SPIEL

Богиня с обгрызенными ногтями
отдает предпочтение
августейшим особам.
Молодая богиня:
ее предпочтение –
олимпийский угол
зрения –
требует
беспрекословного поклонения.

Повелевать сильнейшими,
их каждым порывом –
это ли
не наслаждение.

Играть цветами,
сжимать рукою.
Из тени в свет не
перелетая,
ползти, тащиться
в грязи,
помыться
нельзя,
одежды
из горностая
извозишь в луже
(уж лучше в черный –
нейтральный).
Вчуже,
конечно жаль,
что взорвали замок,
и нет Геракла –
как нет конюшен,
и белый камень –
всего лишь щебень.

Богини пальцы
тверды как кремень,
и шаг державный
ей так послушен.

Богиня знает,
что будет дальше.
Она играет.
Король скорбящий
устанет скоро,
но как же мило
улыбкой сонной
(забудь, что было)
смешает царства
и все – в утиль:
Das Schach ist nur
ein feines Vorspiel.