вернуться
	Виктор МАКСИМОВ a.k.a. Савва Сансаров МОЙ ДРУГ К. (НЕУНИЧТОЖЕННЫЕ ЗАПИСКИ)
	1. Пролог Когда в моей жизни вообще появился К? Если оглянуться в те далекие времена, когда я был в возрасте Дэвида Копперфильда, то я вижу лишь милого русоголового мальчика, чуть ли не сплагиированного у того же самого Диккенса, в окружении книг, еженедельников, брошюр и прочего популярного чтива. Допустим, это я. А где же тогда К? Смотрим дальше – мальчик уже слегка потемнел волосами, да и кипы литературы вокруг него стали поосновательнее, но по-прежнему никаких следов К. Когда же все-таки он вклинился в мою жизнь? Когда впервые его незамысловатая монограмма попала на страницы ее анналов, чтобы прочно там укорениться и стать их неразрывной частью? Я думаю, это единственный вопрос, который мучает меня до сих пор днем и ночью. Все остальные избитые вопросы типа смысла жизни я давно уже превратил для себя в трюизмы еще в несовершеннолетние годы. Кто же такой этот мистический К? Я бы мог описать вам его габитус с самой тщательной филигранностью, но не хочу амикошонничать. Честно говоря, я и сам не помню как он выглядит. Для меня это никогда не имело никакого значения, ибо я ценил в нем совершенно иные качества. Я ценил в нем его ницшеанско-стоическое мировоззрение, которое он все время пытался завуалировать скепсисом (а как вы знаете, все пытаются делать наоборот); я ценил его слегка умозрительные, но все равно экстравагантные латинские выражения вроде "Ratio contra manifestum", которые он вставлял к месту и не к месту; я ценил его зависть, тщеславие и эгоизм, которых он совсем не стеснялся и которыми обладал я также в равной мере... Я отчетливо помню, что К гордился тем, что никогда не читал ни одной книги, что обуславливало его абсолютно индивидуальное постижение вещей an sich. И в то же самое время перед моими глазами встает его тысячетомная библиотека с потертыми ветхими фолиантами, которые К перечитывал множество раз, что вовсе не мешало его самопознанию. Точно так же в моей памяти укладываются его всевозможное гедоническое воздержание и его казановско-эпикурейское жуирство. Откуда у меня такие диаметрально противоположные данные об одном и том же человеке, спросите вы. Что ж, значит К таким и был на самом деле, я ведь ничего не придумываю – моя фантазия атрофировалась еще после постижения самой первой житейской истины. Если же вы усомнитесь в существовании К как чисто исторического лица и отпишите его на долю моей авторской способности к духовной трансфигурации – извольте-с. Но если вы попытаетесь оспаривать существование К как такового, тут уж я буду вынужден радикально не согласиться, ибо у меня на это есть фактический аргумент – мое собственное существование (его-то вы ведь не будете отрицать!) Ведь что удерживало меня от желания преждевременно покинуть ваш суетный мир или, на лихой конец, непроницаемо забаррикадироваться от него стеной книг – только осознание того, что у меня есть такой друг как К. И каким бы объективным я не пытался быть в своем повествовании, мне трудно избежать апологий, ведь что есть настоящая дружба без восхищения! 2. Прогулка Был канун ноября, расцвет царствования осени. Я думаю, не только у нас с К, но и у любого обывателя проклевывалась в душе ипохондрия при виде голых остовов деревьев и тлеющих телец листвы. Как всегда, мы бродили по Большой Чухонской этакими двумя перипатетиками, мы как бы несли на себе печать траура, смиренно обходя стороной зеркала луж, как будто бы они были полны священной воды реки Иордан. Говорить, как всегда, не хотелось. Мы упивались тишиной, перемешанной с прелым воздухом, и продолжали идти. Неожиданно К сказал: – Каждое утро, просыпаясь, я мысленно благодарю Бога за еще одну предоставленную мне возможность выкурить сигарету, и лишь потом с ужасом осознаю, что я некурящий. Эта нелепая тирада разрушила окружающую нас тонкую гармонию, и я не на шутку рассердился. Мы все также продолжали идти, но променад уже не приносил той ажитации. Затем я с некоторым раздражением спросил К, чтобы хоть как-то заполнить образовавшийся вакуум, почему он все время смотрит себе под ноги. К немедленно ответствовал: – Ты представляешь, я разучился распознавать хорошую и плохую погоду! Ведь что такое для меня лично хорошая погода – это в первую очередь здоровая спокойная прогулка. Но, увы, когда я в ясный день выхожу на улицу, я тут же поскальзываюсь на плевках и собачьих кучах и пачкаю только что отглаженные брюки. Когда же я выхожу на улицу в день пасмурный, я моментально начинаю поскальзываться на дождевых червях. Вот такие вот дела! И поэтому не важно, какая была погода – авантажная или нет – итог один: грязный выходной костюм. Так что если я иду с потупленными книзу глазами, это не значит, что я плюю на всех и вся, это значит, что я все-таки пытаюсь выяснить о состоянии данной погоды, просто из чистой курьезности. Мы продолжали идти. 3. Жупельная спонтанщина Небо с утра до того кишело сумбурными сонмами облаков, что к полудню от этой сумасшедшей гонки там наверху кого-то стошнило и вырвало в нашу юдоль мокрым снегом. Мы с К брели в этой каше уже второй час. Мы делали вид, что авантажно прогуливаемся, хотя втайне друг от друга лелеяли желание оказаться сейчас на диване и, закутавшись в пропахший табачным дымом плед, парить ноги в теплой воде в эмалированном тазе, шевеля красными разомлевшими пальцами. Мы молчали, и К задумчиво покусывал нижнюю губу. Я понял, что пауза затянулась. – Вот-с, – сказал я, – Недавно прочитал одну занимательную статейку в еженедельнике. Слушай. Жили-были на свете три мудреца. Все они были дряхлыми сморчками, и никто не знал сколько им лет, даже они сами. Просто это было им неинтересно. Их призванием было кочевать по миру, неся жаждущим знания, так что зачем им нужно было перегружать свои мозги всякой галиматьей. Но жаждущие не хотели их знаний. Они всегда хотели получить ответ на один единственный вопрос – сколько лет стукнуло мудрецам. Последних это выводило из себя, и они в тысячный раз разочаровывались в человечестве. И вот однажды мудрецы предприняли очередное паломничество, в них опять затеплилась надежда разыскать жаждущих их знаний. Вот бредут они по пыльной дороге и вдруг – бац! – первый мудрец узревает перед собой то, путем к чему была вся его жизнь. Короче, откровение Вечности. И он застывает, не в силах пошевелиться. "Я вижу Истину, я вижу Истину". шепчут его губы. А второй мудрец что же? Поглядел-поглядел на дорогу да ее окрестности и ничего особенного не приметил. И прокралась к нему внутрь зависть, и исказила она лицо его гримасой ненависти, и повергла душу его на дно самой глубокой пропасти. Так и стоят они друг против друга – две диаметральные противоположности, ни дать ни взять – инь и ян, и молчат. А что же третий мудрец? Посмотрел он на своих спутников, да как зальется безумным смехом, несмотря на то, что в глазах – ужас, и слезы горькие оземь падают. Потом вдруг замолк, вздохнул грустно так, сел в дорожную пыль да и помер. Все, dixi. Разумеется, это был опус моего собственного сочинения. Я всегда подсовывал К свои истории, которые я от скуки варганил на досуге, под видом очерков и фельетонов из свежей периодики. Поэтому когда К начинал придираться к стилистическим ляпсусам, я всегда мог невинно отписать их на долю рассеянного редактора. – Жупельная спонтанщина, – чуть-чуть погодя индифферентно ответствовал К, зная, что я жду от него незамедлительной критики. Я задумался, уставившись на равнодушно-надменную физиономию К, – его повседневное выражение лица, и даже не заметил, как со мной произошла мгновенная метаморфоза. Я взорвался. – Ты чо... Ты чо... Ну чо ты выделываешься, – задыхался я в пароксизме злобы, бросаясь на К со своими неестественными кулаками. К индифферентно отбивался. – А ну-ка, – неожиданно сказал он, – Отвернись. Отвернись, говорю. Я тебе сейчас такое выкину, сразу убедишься, что иррациональные поступки поддерживают гармонию объективной реальности. Я отвернулся, с трудом сдерживая бунт своей животной энергии. – Ну, все? – спросил я, спустя пару минут. Звенящая тишина была мне ответом. Я исподтишка глянул назад. К отсутствовал. Я подождал его еще минут пять, а затем плюнул и пошел домой есть апельсины, пока они еще окончательно не сгнили. Я думал, что К исчез из моей жизни навсегда, но не очень переживал по этому поводу, потому что все еще был в состоянии некоторой экзальтации. Но через час он ввалился в мою квартиру, весь распаренный и помятый. Оказалось, он бегал в Центральный Гастроном за пломбиром. 4. Выставка К рассказал мне как-то одну занимательную историю, которую я попытаюсь воспроизвести здесь слово в слово. – Был я давече на выставке картин. Кстати, сразу признаюсь, что терпеть не могу подобных публичных мероприятий. Вот, к примеру, была у нас недавно экскурсия по Генеральному Госпиталю. До сих пор понять не могу, каким модусом моим друзьям удалось вовлечь меня в это. Ну, в общем, ходили мы по этому госпиталю, ходили, я уже засыпал на ходу, как вдруг вижу – входим группой в морг. И тут случилось самое неприятное. Как только я глотнул этого сладковатого запашка, у меня тут же началась эрекция. Да так явственно, что все сразу же заметили. Мужчины тут же принялись отпускать скабрезные шуточки, а женщины – неоднозначные взгляды. В общем, было далеко не авантажно. Я не знаю, каким образом эта история выражает мою нескрываемую неприязнь к общественным мероприятиям, но хотелось бы, чтобы все-таки как-то выражала, да. А тут еще эта выставка картин, да еще в стиле сюрреализма. И я пошел на нее. И пошел именно по бодлеровским причинам, именно потому, что она так откровенно отвратительна мне (я по натуре вообще страшный извращенец). Ох, и смешные же ребята эти сюрреалисты! Свою картину за один вечер состряпать могут, а потом неделями мучаются, тщась придумать имечко для своего монстра пооригинальнее. Ну ладно, это-то все их проблемы, но зачем же другим страдать? С тебя ведь семь потов сойдет, пока наконец определишь, что перед тобой – дилетантская халтура или же гениальный шедевр. Ни стыда у людей, ни совести. Ну ладно. В общем, хожу я, брожу по этой галерее, наконец натыкаюсь на что-то более-менее подходящее для перемывания косточек. Картина называется "Из вечности в юдоль" и изображает исполинскую руку с зажатой в ней "лимонкой", занесенную над островком с домами-небоскребами и прочим человеческим жилищем. Ну, думаю, стоит побеседовать с творцом сего. Нахожу его – тот стоит себе в сторонке, еще сопля зеленая, да вдумчиво себе прыщи на физиономии выдавливает. А лицо у него, ну ни дать ни взять – сплошной гигантский прыщ, вскрытый чьим-то громадным ногтем. Подхожу к нему и говорю, что, мол, разгадал я, где гениальность-то в картине кроется, что, мол, из-за руки не видно, есть ли запал в лимонке или нет его уже. Он мне ничего не ответил, но, клянусь, что я в тот же миг прочитал в его бельмоватых глазах ответ. Ему открыто наплевать, есть ли запал в лимонке, нет ли его, да и вообще куда эта самая лимонка упадет. А важно лишь то, что вторая рука того, кто эту лимонку держит, у себя на физии сейчас прыщи давит, тупая твоя башка! Меня как пинком с Олимпа сбросили. Вот оно где, ваше пресловутое искусство! 5. К и Бахус Однажды я зашел к К и застал своего друга в необычном для него состоянии. К был откровенно пьян. Просто вдрызг. Он обрадовался мне, как будто не видал меня лет сто и облобызал своими хмельными устами всю мою физиономию. Я попытался узнать у К причину его запоя, но тот в ответ лишь бурчал себе под нос какую-то несусветицу об "объелеенных обскурными эвфемизмами сусальных идеалах" и про то как "глория мунди транзит вам всем на рыло". Я уговорил его сыграть со мной партию в шахматы. Но на пятом ходу он всхлипнул и облегчился чем-то склизким прямо на то поле, где я собирался разыграть ферзевый гамбит. Игра явно не клеилась. Я понял, что дело скверное. Нужно было пойти его проветрить. Я сказал К, чтобы он одевался, и мы пойдем в "одно интересное место". К покорно принялся искать свои носки. Он находил пару за парой в самых неожиданных местах, но всякий раз, принюхавшись к ним, тяжко вздыхал: "Не те..." Наконец мы были на свежем воздухе. К был весь какой-то помятый и miserable. Он прижимался к моему плечу как бездомное дитя, тихо подвывая и урча. Время от времени он делал выпад в сторону и шумно сморкался. Мы шли по тротуару, инкрустированном собачьими кучами различных давностей, время от времени переступая через протянутые ноги нищих. Мы шли молча. Как всегда. Неожиданно К повис у меня на руке и хрипло зашептал мне в ухо, нагнетая алкогольный перегар из своих недр: – Как тебе безусловно известно, перемывать косточки своему куррикулуму виты, а тем более интимному, у меня никогда узусом практикусом, извиняюсь, не было. Мое прошлое всегда оставалось для тебя туманной террой инкогнитой (И откуда из него вся эта декадентская латынь выскакивает?) Но сейчас все к черту! Ибо сам понимаешь, вита, как ни крути, бревис. Я хочу рассказать тебе (тут его голос обрел торжественность) о своей несчастной любви. В свои отроческие годы я безумно влюбился в одну девушку. И оказалось, что она тоже весьма неравнодушна ко мне. Ну, мы и объединились в чувствах, и были счастливы. К замолчал. – Что же в этом несчастного?– спросил я. – Не перебивай. Вскоре у нас родился ребенок. И оказался идиотом. Моя возлюбленная не вынесла этого и отравилась. Я рвал на себе с горя волосы. Затем я опять влюбился и опять взаимно. И у нас тоже родился ребенок. Но и он оказался идиотом. Моя возлюбленная с горя повесилась. Я опять рвал на себе волосы. Но, в конце концов, я не унывал, и снова влюбился. И снова любовь оказалась обоюдной. И... только, пожалуйста, не смейся... У нас тоже родился ребенок. И опять идиот. Моя возлюбленная не перенесла этого и бросилась на штыки охранников Национального Музея. И я опять, с новыми силами, рвал на себе волосы. Я хотел их вырвать до единого, но как назло, они вырастали вновь. Вскоре... Вечерело. Бледная, как бельмо, луна купалась над нашими головами в молочном ореоле предгрозовых облаков, нахальный ветер залетал нам в раструбы штанин, а мы все шли и шли по улице, и К все рассказывал и рассказывал мне о своей несчастной любви и неудавшихся детях. А потом оказалось, что он напился из-за того, что ему отдавили ногу в трамвае и не извинились. Какой тонкой души человек! 6. Копилка Прогуливались мы как-то с К по Большой Чухонской. И случайно оказались свидетелями следующего эпизода. С лотка продавали фарфоровые копилки в виде кис с перепуганными глазами и царскими усами. Одну такую кису купил себе какой-то гражданин в фетровой шляпе. Но как только он отсчитал продавцу деньги и, зажав свою покупку под мышкой, зашагал прочь, капризная киса вырвалась из его объятий и брякнулась о камни мостовой, пораскинув во все стороны осколками. К наблюдал этот инцидент с каким-то странным блеском в глазах, привычно закусив нижнюю губу. Я его уже потянул за рукав идти дальше, как вдруг он удрученно проговорил: – В такие моменты, мой друг, познается истина... И решительно зашагал прочь. Я засеменил вслед за ним. Потом к нам пристал какой-то представитель пауперизма. Невротически передергиваясь, он заискивающе попросил у К три копейки. В глазах К появился все тот же странный блеск. Он молча сунул в руку нищего монету и двинулся дальше. Когда я поравнялся с ним, он сказал: – А ведь только вчера этот субъект просил у меня пятак. Да, мой друг, день ото дня не легче, и в наши времена очень сложно оставаться оптимистом... К в тот день не сказал больше ни единого слова. 7. Письмо К рассказал мне однажды одну sehr interressant историю из своей жизни. Решил он как-то раз написать письмо случайному знакомому из Великобритании. Заточил перья, хрустнул пальцами и уже собрался испещрить белизну бумаги своим эпистолярным мастерством, как вдруг его осенило: "А на каком же языке сбацать письмецо-то?" Написать по-русски – сразу создастся атмосфера национального выпячивания. Написать по-английски – каждый последний филистер сможет, нет поэтического размаха. На родном языке адресата – валлийском – тоже не пойдет, еще подумает, что занижают его лингвистические способности. Наконец, после долгих пересудов, К решил писать по-латыни – широкомасштабно и со вкусом, несмотря на некоторую архаическую педантичность, время от времени всовывая в текст изюминки – крылатые древнегреческие фразы. Но именно древнегреческий его и подвел. Когда К дошел до высказывания Фукидида, в котором фигурировало слово "thallos", он обнаружил, что вместо нужной вокабулы строка содержит слово "phallos". К яростно зачеркнул неприличную ошибку, и написал слово заново. Оказалось, что у него снова вышло "phallos". К стало стыдно за себя. Он скомкал полуисписанный лист бумаги, и принялся писать письмо заново. Но выходила все та же петрушка. Одиозное слово "phallos" не желало уступать завоеванных позиций. Оно снова и снова выходило на свет из-под пера и стесняло своим присутствием остальные цензурные слова. Раз пять пробовал К избежать досадного ляпсуса, и все насмарку. Самое интересное, что когда он пробовал написать "thallos" на черновом листе – все получалось прекрасно, но когда перо касалось оригинала, слово-диссидент появлялось тут как тут. К покрывался испариной. Он никогда не замечал за собой латентных эротоманских наклонностей, и поэтому membrum virile как таковой тут был, вроде бы, не причем. Получалось, что само слово "phallos" обладало какой-то мистической силой. На пятой попытке К сфокусировал всю силу воли, схватил обеими руками перо и породил наконец желанное – "thallos" игриво заблестел на солнце свеженаписанной вязью чернил. Но все это было еще полбеды. Когда письмо было готово, возникла новая проблема – как подписаться. Как латинизировать свой инициал? "Q" – слишком помпезно, просто "K" – слишком вульгарно, а "C" – слишком банально и напоминает исламский полумесяц. Целый день промучался К с этим злополучным письмом, целый день он метался из прострации в экзальтацию, а потом взял да и порвал свою эпистолу на мелкие кусочки. После этого он никогда не писал писем. 8. Некрофобия Я припоминаю тот период времени, когда К был прямо-таки одержим смертью. Его настолько закрутила мысль о летальной неизбежности, что он уже видел смерть везде – люди были для него ходячими трупами, заготовками мертвецов с мерцающим сквозь бренную кожу остовом скелета; воздух нес в себе болезнетворные частицы – К бродил по Большой Чухонской с носовым платком у рта, время от времени без причины задыхаясь; смерть глядела на него своими бездонными пустыми глазницами из открытых люков канализаций, из окон ночного метро, даже из домашнего зеркала. К поговаривал, что у него участились боли в правой стороне груди – он объяснял это тем, что его душа превратилась в бездну, которая всасывает в себя время и окружающее его пространство, чтобы потом, окончательно опустошив все вокруг, поглотить в себя и самого К. К безмерно страдал. Он уже боялся спать, считая, что смерть может заключить его в свои объятья во время сна. К ужасно исхудал, его щеки запали внутрь и только красные воспаленные глаза таращились на беспощадный мир из ям глазниц. Я каждое утро звонил К, справляясь о его здоровье. Он пытался подбодрять меня, но все напрасно – во всех его шуточках и колкостях насчет его фобии явно прочувствывался беспредельный подавляемый ужас. Однажды К позвонил мне сам и пьяным заплетающимся языком прокричал в трубку: "Мне надоело жить в зависимости от смерти, но я не хочу, я презираю умирать по воле бессмертия". Я тут же ехал к нему, он прямо с порога бросался мне на грудь и орошал шерстяную серость моего пальто слезами. * * * К уже заметно поправлялся – апогей его страшной психической болезни был уже позади. Я думаю, его окончательное выздоровление ознаменовалось следующим монологом (я запомнил его слово в слово): – Жизнь возьмет свое несмотря на все трепыхания и треволнения. Только одних она засасывает в свой водоворот раньше, а других позже – вот и вся разница. И никакие случайные хитросплетения разума вроде Бога, Любви или Вечности не в силах помешать поединку сознания с тем, чего оно так жаждет и чего так боится – со Смертью, ведь исход дуэли известен заранее. 9. Котлеты и вечность Решили мы с К как-то раз откушать котлет. Купили фарша, начали стряпать. Вылепили мы котлетки, поставили на огонь сковороду, и только в эфире уже готов был раздаться аппетитный звук шкварчания, как вдруг зашел у нас спор – панировать нам их в сухарях или же просто так изжарить. Мы долго аргументировали, и вдруг меня осенило – а какая разница – в сухарях или без сухарей, да и вообще – котлеты мы будем есть или же какие-то там макароны – все равно ни то, ни другое не имеет никакого смысла, как впрочем и все остальное. К был со мной абсолютно согласен. Котлеты мы съели без особого энтузиазма, угрюмо запивая абсентом. * * * Я припоминаю, К рассказывал мне, что вот уже несколько ночей он видит один и тот же сон – в бескрайней степи стоит группа людей, которые, тыча пальцами вдаль, где также видны какие-то люди, смеются над их никчемной суетой. В то же самое время камера наблюдателя переносится вперед, к другой группе людей (к той самой, которую осмеивали предыдущие), которые в свою очередь глумятся над другой, находящейся вдали группой людей, и по тем же самым причинам. И опять сцена действия переносится вперед, и так повторяется до бесконечности. Я уверял К, что ему выпал уникальный в своем роде шанс лицезреть одну из вариаций идеализированной формулы Вселенной, а К в свою очередь доказывал мне, что это никакая не формула, а чушь собачья, что это ничто иное как "банальная псевдоавангардистская бульварщина", не понятно каким образом пробравшаяся к нему в мозги, и у него от нее уже четвертый день болит голова. – В тысячный раз, – вздыхал он, – в голову лезет очередная ипостась Околесицы, а главное как всегда остается в стороне, в недосягаемой близости. 10. Элегия Стоял пасмурный день. Квадратное пятно от окна падало прямо на мою кровать, освещая миру сцену моего хворания. Я был болен. Я был тяжело болен. Когда я с трудом приоткрыл влажные глаза, я увидел, что в моей комнате находится К. Собрав все свои силы, я тихо кашлянул, приветствуя его. К не обратил на это никакого внимания. Он стоял у окна ко мне спиной в своей привычной позе – с руками за спиной, перекатываясь с пятки на мысок и обратно. К молчал. Я закрыл глаза. Когда я вновь открыл их, день уже шел на убыль, и от К остался один лишь силуэт. Он стоял в той же позе и так же молчал. Я хотел спросить его о чем-то, но даже кашлянуть, чтобы обратить на себя его внимание, у меня не хватило сил. Я отбросился в небытие. Когда я вновь пришел в сознание, в комнате царил кромешный мрак, и мне понадобилось время, чтобы окончательно убедиться в том, что я уже не в объятьях Морфея. Видимо, в нашем переулке опять разбили фонарь. Не было слышно ни единого шороха. Решив, что К уже ушел, я позволил себе чихнуть. Вдруг где-то в углу чиркнула спичка, и ее огонек заиграл одинокой звездочкой в бескрайности космоса. К был еще здесь, и мне стало стыдно за свой бестактный поступок. Я хотел извиниться, но вовремя осознал, что малейшая попытка сделать это опять повергнет меня в бессознательность. Запахло табачным дымом. Я увидел, как сигарету накрыли оранжево-прозрачные пальцы, а в следующее мгновение хлопнула входная дверь. К ушел. Так и не сказав ни слова. Сфокусировав все свои немощные силы, я тяжелым мешком упал на пол и медленно подполз к окну. Я еще мог различить в бушующей стихии проливного дождя его удаляющуюся точку, когда между моим рассудком и этой сумасшедшей действительностью пал занавес. 11. Сумерки идолов Был у нас с К знакомый, один переплетчик. Знаете, человек того типа, кому нужно постоянно подпитывать себя какой-нибудь литературой, чтобы не затормозить свое диалектическое развитие. Он себя мнил великим мыслителем, и с этой позиции неоднократно пренебрежительно высказывался о своих "соратниках по призванию". – Вот, скажем, Кант, – с пафосом говорил он, – Величайший философ, все восхищаются его "Критикой чистого разума"! А знаете ли вы, сколько этот его чистый разум, то есть мозг, весил? 1650 граммов! Так это уже не на гениальность указывает, а на олигофрению! У голубого кита мозги вон целых 7000 граммов весят, так ведь его же никто на вершину эволюции не ставит! Кант под конец жизни вообще рассуждал, каким способом лучше всего вывести клопов. Пикассо вот тоже – приклеивал на холст кусочки голубой бумаги, и все охали да ахали! Или вот, скажем, Питтак. Его уже 28 веков помнит человечество, и из-за чего? Да из-за того, что в его высказывании "Трудно человеку быть хорошим" никто не знает на какое из четырех слов Питтак делал смысловой акцент. Я вот тоже могу высказать: "Легко Питтаку быть засранцем" – пусть теперь меня хоть веков десять повспоминают!.. Он даже специальную книгу завел, куда записывал свои бессмертные мысли. Правда, он ее никому не показывал. Так вот в один прекрасный день наш друг-переплетчик ударяется в какую-то экзотическую религию, да с таким головоломным названием, что причастным к этой религии уже можно считать себя, как только сумеешь выговорить его. И ему тотчас же пришлось забросить всякое чтиво, дабы не набраться из оного компрометирующих мыслей по отношении к своей религии. Ну и начал он своего рода духовный пост. Но, сами понимаете, panta rhei, и скоро наш друг решился оставить религию. И что же? Оказалось, что он начисто забыл все латинские выраженьица и самые хрестоматийные стихотворения отечественных классиков. Как вообще уважающий себя человек может опуститься до такого? Вот вам и религия с Жан-Жаком Руссо в придачу! Кстати, потом мне все-таки удалось заглянуть в сакральную книгу нашего друга-переплетчика. Бессмертные мысли состояли всего лишь из одной. Вот она: "При приклеивании форзаца убедись в плотности его приклеивания". 12. День абсурда К попросил у меня в долг денег. Это ладно. Но вот какого черта я сам несу их ему на дом? Тем более, что в его распрекрасной новой девятиэтажке не работает лифт, и я вынужден отмеривать все лестничные пролеты на ногах. Я в одной руке держал эти злосчастные купюры, а в другой – клочок бумаги с новым адресом К. Время от времени я поглядывал на номера встречных квартир в надежде наконец узреть перед собой желанную, но отсутствие идентичности между числом на бумаге и числами на металлических бляхах, украшавших дермантиновые мундиры дверей, гнало меня все дальше и дальше вверх по бетонной лестнице. Наконец я был на месте. Палец со злостью надавил на кнопку звонка. Дверь приоткрылась, и щель обнажила совсем не К, а какую-то незнакомую женщину. Я рассеянно пробежался взглядом по ее формам, она перехватила этот взгляд и... ...И в этот момент кариатиды физики и логики сбросили со своих плеч земную твердь, и она полетела куда-то вниз голубым яблоком, чтобы в конце концов стукнуть по макушке Логоса или Демиурга или как его там и этим вывести его из обычной дремы, и он перевернет страницу в Книге Жизни, и напишет новый трюизм, непреложный в своей спорадичности. Лишь один я оставался центром Вселенной, и ничто не могло поколебать меня в тот момент. Сквозь розовую дымку я увидел, как нимфа, жантильно улыбнувшись, приоткрыла уста, и я понял, что она спрашивает меня, что мне тут нужно. Я облизал высохшие губы и хрипло промолвил: – Можно я вас поцелую? Как вообще из меня могла вылезти подобная фраза? Ведь заковыристые словечки типа последнего всегда были камнем преткновения моего лексикона. Я никогда не мог запомнить их значения, и если встречал что-либо подобное в каком-нибудь трактате по психологии, мне всегда приходилось раскрывать толковый словарь. Эта мысль вернула мне трезвое ощущение реальности, и я моментально покраснел как вареный рак. И тут же осознал, что не говорил ничего подобного, а всего лишь подумал это. Я облегченно вздохнул. – Да, вы можете меня поцеловать, – сказала грация и жеманно улыбнулась. Я вспотел сразу в нескольких местах. Даже не задумываясь, действительность ли это или вновь бред моей воспаленной фантазии, я сделал шаг вперед и неумело произвел стыковку своих губ с губами хариты. Мой рассудок все быстрее и быстрее ускользал от меня, моя страсть все безотчетнее и безотчетнее бороздила белизну ее совершенных плеч и... ...И я зацепился носком ботинка за ступеньку и приземлился коленом на бетонный пол. Черт возьми! Только спокойствие! Пойдем логическим путем. Я поднял глаза вверх и увидел над собой цифру 7, намалеванную синей масляной краской на выбеленной стене. Значит так, если всего четыре квартиры на этаж, то... Это на то... То на сё... Ясно, мне нужно на тринадцатый этаж. Я поднялся, отряхнул брюки и одним махом одолел еще шесть этажей. И вот я у цели. Звонок прозвучал как колокол, извещающий о победе. Дверь открыла какая-то ветхая старуха в полинявшей футболке с надписью "Been there – Done it". – Чего вам?– проскрипела она. – К дома? – Здесь такие не проживают. – Ну вот и отлично. Он у меня просил денег взаймы – вот они, передайте, пожалуйста. Старуха схватила лапкой банкноты и захлопнула дверь. Я облегченно вздохнул. Сзади послышался механический скрежет. Я обернулся и увидел, что лифт распахнул зев и приглашает меня в свое чрево. Выходит, уже починили. Я вошел в кабину подъемника как в музей граффити и, пытаясь дышать поменьше, чтобы ограничить поглощение мочевых испарений, нажал на кнопку с единицей. Лифт сомкнул свои челюсти и потащился вниз. Тут вдруг я ясно осознал, что отдал деньги не в ту квартиру. Я остановил лифт и стал искать на панели кнопку с числом 13. Ее не было. Я уже начал злиться, как вдруг вспомнил, что нахожусь в девятиэтажном доме, и кнопки с числом 13 просто не может существовать. Я сначала оторопел, а затем улыбнулся и постучал себя кулаком по лбу. Лифт, довольно урча, продолжил свой спуск вниз. Выходя из подъезда, я все еще смеялся над своей глупостью. Вечером позвонил К и сообщил, что его знакомый напечатал в еженедельнике свой первый рассказ под названием "День абсурда", и что в этом рассказе фигурировал сам К. Советовал почитать. А за одолженные деньги даже не заикнулся поблагодарить. Сволочь... Это я любя, естественно. Кстати, рассказ оказался беспрецедентной халтурой. 13. Бабель, Бебель и Гегель, не считая Гоголя Как-то раз собрались вместе Бабель, Бебель, Гегель и Гоголь. Так получилось, что они устали от жизни. И хоть каждый по своим собственным причинам, но все одновременно. Решили напиться. – Негоция безбожная, – заметил на этот счет Гоголь, – Но на сей раз – извольте-с. Сейчас приму все что угодно, окромя летаргического сна. Летаргический сон, господа, это – мимо, определенно мимо. Так и сделали. Купили ящик горячащего на четверых и распили. А зеленый змий как треснет им по мозгам, да так, что все сознание – вон. В общем, после последней бутылки упали все да и заснули. А как проснулись – мать честная! – куда память-то подевалась? Кто они такие, откуда пришли, по какой статье – "был", по какой – "не был" – ничего не помнят. Оставила им милостивая Мнемозина лишь набор имен – Бабель, Бебель, Гегель да Гоголь, а кто есть кто – забыли напрочь. Все ударились в истерику. Гоголь сквозь слезы бормотал что-то о летаргическом сне, а Гегель лишь сдвигал да раздвигал брови. Наконец решили они разыскать своих верных супруг – уж они-то должны знать, кто у них в мужьях значится. Идут, по сторонам глазеют, да песню какую-то фальшиво тянут. Видят вдруг – идут им навстречу четыре женщины. Смекнули, не иначе как жены их. И бросились они к своим половинам и давай кричать – женушки, мол, дорогие, бес нас попутал – ничего не помним, даже самих себя запамятовали, вы уж потрудитесь, скажите нам кто есть кто. Жены переглянулись друг с другом да как разрыдаются! – Ой боже ты мой, да что ж вы, ироды, наделали?! Мы-то сами как, думаете, наших мужиков-то распознаем? Придет вечером, ляжет рядом, прижмется теплым боком, нежно обнимет рукой – вот и муж, значит. А сейчас что же? Кукиш с маслом! Не сдержались и мужики, тоже в слезы бросились. Видят, что дело – табак. Ну, поплакали, а делать нечего – нужно идти, искать способ как реидентифицироваться. Так и пошли вместе. Мужчины свою песню затянули, а женщины – свою. Долго ль идут, коротко ль, встречают ватагу детей, играющих в считалочки. И сдвинул тогда Гегель брови и раздвинул оные, и осенила его идея, хоть и фикс, но sehr interressant. – А что, – говорит, – господа хорошие, если нам сейчас всем посчитаться. Устами младенца, так сказать, глаголит истина, так вот пусть дети нас и рассудят. С тем к детям и подошли. Дети пошептались в сторонке и говорят: – Хорошо, становитесь в кружок. И начали их считать: Бабель – Бебель – Гегель – Гоголь Штепсель – Вексель – Гоголь – Моголь. В общем, закончилось все хорошо. Все вновь обрели самих себя, жены вновь узнали своих мужей, все были счастливы. Женщины на радостях даже побежали домой накрывать на стол. Но детям вдруг захотелось посчитать и самих себя, то есть выбрать себе отцов. Считают-считают, и всем выпадает на Гоголя. Считают еще раз и опять все сходится на Гоголе. Ну, делать нечего, видно так судьба распорядилась. Подходят они к нему и говорят: – Здравствуй, папа! Гоголь от такого внезапно свалившегося на него счастья немедленно впал в летаргический сон. Прямо стоя. В это время мимо проходил К. Он был в неестественно хорошем настроении. К еще издали заметил группу людей и у него родилось жгучее желание побравировать. Поэтому он сразу подошел к ним и сказал: – Посчитайте-ка вы заодно и меня. Мое имя – К. Дети неожиданно странно отреагировали на такое заявление. Их лица вдруг скукожились как выжатые лимоны, дали течь и они разбежались на все четыре стороны с ревом. Гегель напряженно задвигал бровями. Бебель с Бабелем растормошили Гоголя, тот проснулся и мгновенно оценил ситуацию. – Бить его надо, гада, – сказал он и сжал кулаки. К увидел, что назревает неприятный инцидент, и в воздухе уже попахивает нафталином. – Да что вы в самом деле? И пошутить уже нельзя, что ли? Не собирался я считаться, больно надо! Да и не К я вовсе, а Даниил Хармс! Бабель, Бебель, Гегель и Гоголь задумались, а К воспользовался моментом и сделал ноги. 14. Эпилог Я с трудом дописываю свой опус. Я чувствую, что что-то во мне противится преждевременному завершению моего повествования, но писать я больше не могу. Изо всех сил я пытаюсь ухватиться за ускользающую от меня нить вдохновения, дабы с ее помощью выудить из пустоты последние десятки строк. Я отрешенно блуждаю по своей квартире, тщась напасть на след пегаса, отрешенно гляжу на груды книг – мой повседневный декорум, тщась разглядеть в этих терниях хоть какие-то рудименты муз, но все это лишь пустая трата времени. Если там всякие соколовы-набоковы оккупировали даже такой Ultima Thule графомании как санузел, то что же еще можно ожидать от более тривиальных мест рядовой жилплощади? Отчаявшись найти хоть какое-либо творческое пристанище, я кропаю эти строки прямо на ходу, отмеривая шагами булыжниковую гладь Большой Чухонской (извините за неровный почерк). Я нередко задавал себе вопрос – для кого или для чего я пишу данную вещь? В самом деле, не для окружающих же меня имбецилов, которым нужен только увесистый том, чтобы почерпнуть из него хоть мизерную толику для своего утилитаристского нутра! Мой труд вряд ли им подойдет – "в нем не раскрыты подробно все стороны натуры предлагаемого персонажа", "вся эта доморощенная писанина не соответствует современной стилистике" и прочие подобные замечания канцелярского формализма. Ну не для них же, в самом деле! Может быть, я хотел увековечить на бумаге все свое самое сокровенное? Ерунда, сокровенное не выражаемо. Можно выставлять напоказ лишь кусочки своего сокровенного, тщательно замаскированные, обернутые в конъюнктуру, лишь тени на стене платоновской пещеры, но никак не непосредственно. Я помню, когда-то я засел за теоретический трактат о "проблемах абсорбции флюидов света в некоторых слоях хаоса". И что вы думаете? На второй странице я опустил руки, ибо понял, что никогда мне досконально не перенести на бумагу самое дорогое мне, оно должно оставаться все той же эзотерической заполненностью задворков моего разума – только так оно будет иметь для меня смысл. Может быть, из меня пер избыток чувств к моему другу, и я не смог найти ему лучшего применения, как только состряпать из него данное повествование? Тоже чепуха, ибо я всегда свои положительные чувства и эмоции, да и отрицательные тоже, изливал непосредственно на К, и только на него. Если бы меня толкало на создание сего творения желание обессмертить память о К, то для меня хватило бы и пролога с этим эпилогом, а то и подавно одного лишь названия. Я бы написал его красивыми буквами и повесил бы на стену в рамочке в своей комнате над изголовьем кровати. Но, увы, эта версия тут же отпадает, ибо ничто не могло вытереть из моей памяти К. Я мог бы забыть, где у меня хранится нижнее белье, я мог бы забыть свой адрес или день рождения, но забыть о К – это уже либо апекс воображения, либо святотатство! Что же тогда двигало мной? Что заставляло меня скрещивать перо с бумагой, дабы породить на свет эти строки? Мне глубоко стыдно в этом признаться, но скорее всего это была одиозная ницшеанская воля к власти, в данном случае – к власти над словами. Я увлекся. Я стал одержим ими. Достаточно только проследить ход моего писания, чтобы увидеть, как меньше и меньше меня под конец интересовал сам К, и как все больше и больше я давал волю своим нелепым выдумкам! "День абсурда"! Я просто сгораю от стыда. А "Бабель, Бебель, Гегель, Гоголь"? Что это еще за абракадабра? И что же сейчас? А сейчас, господа хорошие, я умираю – это не игра словами и не очередная моя прихоть. Я умираю буквально, ибо сегодня утром я случайно глянул в зеркало и обнаружил, что черт моего лица уже невозможно различить за сетью морщин, что на мои волосы выпал снег седины, что на меня смотрит какой-то дряхлый старик. Я отгонял от себя тревожные догадки, пока наконец не решился позвонить К. Звоню. Трубку берет какая-то незнакомая мне персона. Я прошу к телефону К. Мне с раздражением отвечают, что здесь такие не живут. Я не хочу превращать мое прискорбное повествование в какой-то нелепый фарс. Вам нужны комментарии, господа окружающие меня толстолобики, господа архангелы и херувимы и иже с ними? Извольте, будут вам комментарии, схолии, послесловия и appendices. Вся моя чертова жизнь пролетела, пока я рожал эту ****скую писанину, и К затерялся в сонме ее букв. Я с болью смотрю на эти помятые испещренные чернилами листки, и они прямо на глазах превращаются из скрижалей в макулатуру. Я хочу их тут же аннигилировать непослушными пальцами, но у меня уже нет сил. К ушел из моей жизни, и, значит, скоро должен быть мой черед уйти из вашей. Нужно еще пойти успеть переодеться. P.S. И все-таки, несмотря ни на что, эти злосчастные исписанные листы – все, что у меня есть в этом мире, и это единственное, что я заберу с собой в мир иной. Я не хочу корчить из себя классического великомученика типа Кафки (я не виноват, что он меня опередил), но тем не менее я желаю быть захоронен с данным писанием, с этим, если хотите, мартирологом, на груди. Это моя единственная к вам просьба – больше мне от вас ничего не нужно. Уверяю вас, данное произведение не будет представлять никакого интереса литературоведам и всякому там плебсу тем более, только мне под силу разглядеть в каждом слове беспрецедентный гений К, а вы все и ногтя его не стоите. И я бы бросил перо в этот же миг, но раз уже начал писать это предложение, то придется довести его до конца. А теперь – все, я так думаю, что уже даже insapienti sat. * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * В вопиющей тишине звонит телефон.
	Ante Nonas Martias, anno 1995
	вернуться