« вернуться

Ольга РОДИОНОВА

из архивов журнала ЛИМБ
(№ 1, 3, 5)


 

* * *

 

Ты рисовал мой портрет на стене –
Карандашом, и мелком – у причала,
Щебетом – в небе, я даже во сне
Эти картинки встречала...

Да, я была твоей Аннабель Ли,
Хлоей, Лолитой и маленькой Биче, -
В городе этом, где в летней пыли
Каждый цветок – необычен.

Легкой добычей была я твоей,
Певчей добычей, чьи перышки жалки,
В городе, в графике мокрых ветвей,
В детстве, играющем в салки.

В клетчатой юбке, вчера сгоряча
Порванной в парке об острые ветки,
Скачет мечта твоя, смело топча
Классиков белые клетки...

Ну, почему ты оставил сюжет
На полуслове, избегнув привычки,
Вычеркнул плечи, чириканье, жест
Крыльев отпущенной птички?

Без хэппи-энда и свадьбы в конце,
Меда, текущего по подбородку,
С тайной надеждой на детском лице
Так и оставил сиротку...

Сумерки в городе пахнут бельем
Стиранным, старым корытом, подвалом...
Эту страничку мы йодом зальем,
Чтоб поскорей заживала.

И по аллее, вдоль кромки воды,
В городе выдуманном, онемелом
Мы побредем, огибая следы
Слез, нарисованных мелом.


 

* * *

 

Возвращайся скорей! Здесь никто не натянет твой лук.
Сыплет снежной крупой поднебесья свисающий полог.
Все часы отстают, вырывается нитка из рук,
Потому что твой путь так обидно, бессмысленно долог

Ветер с моря приносит гребцов и сердечную боль.
До заката еще далеко, но темнеет с полудня.
Молчаливые рыбы глотают холодную соль,
И уныло кричат, точно чайки, матросы на судне.

Я давно не ходила на берег, и между камней
Не стояла, молитву шепча и глаза заслоняя.
Я молчу, дорогой мой, я жду и молчу столько дней,
Что уже разучилась сердиться, иголки роняя.

Каждый день, каждый стук, каждый голос у наших дверей,
Каждый ветер оттуда, несущий то морок, то слякоть,
Прибавляют всего лишь: скорей! возвращайся скорей!
Я боюсь не дождаться тебя. И мне хочется плакать.


 

* * *

 

Я выйду сегодня из этих младенческих пут,
Серебряный кокон распутав, свободу восславив,
Я новую кожу осмыслю, и выберу путь,
Освоившись с телом, и только с душою не сладив.
И я перейду на один из чужих языков,
Возможно, забытых, с налетом столетий и пыли,
И выберу море, поскольку люблю моряков,
Особенно тех, что давно безвозвратно уплыли.
На пристани высмотрю имя того корабля,
Чей лоцман не спит, потому что хмелен и азартен,
Пройду за спиной у него, не касаясь руля,
Шепну пару слов – он поймет и отметит на карте.
Мой ангел-хранитель устанет меня укорять,
И сядет на палубе, грустно следя суматоху
Веселых матросов, приученных только терять,
Забывших свои имена, что не так уж и плохо.
Я тоже забуду, как прежнее тело звалось
И выберу имя большое, как море и скалы...
А, впрочем, зачем мне названье для глаз и волос -
Ведь душу мою нарекли, когда в мир отпускали.
Когда это было? В каких отдаленных мирах
В ячейке пустующей нежный лоскутик эфира
Завелся, чтоб одушевить шевелящийся прах,
И тело лепить, и учить обретению мира.
И маленький выдох Вселенной наполнил сосуд,
И новый младенец увидел мерцанье пустыни,
Где звезды – слепые волчата – волчицу сосут
И Млечным Путем истекают сосцы золотые...
И там мои братья, должно быть, из тех сорока
Придуманных тыщ, подпевающих Гамлету хором...
Испуганный ангел оттянет меня за рукав
От этой дыры, за которой космический холод.
Но полно, об этом уже говорили до нас.
Мой лоцман помедлит, и имя мое угадает -
Не это названье для жестов, походки и глаз,
А вечное имя души, что поет и страдает.
И выгнутся мачты, и палубу волны зальют,
Мой ласковый лоцман эпоху на карте отметит,
И сорок матросов неведомо как запоют,
И звездное эхо ответит, ответит, ответит...


 

* * *

 

Я брожу вдоль оврагов, в полях, босиком по стерне.
Королевская дочь, – говорят пастухи обо мне.
Догадались, учуяли, даром что шибко тихи -
Проницательней всех на селе, говорят, пастухи.
В королевстве тревога, ругают меня при дворе,
Королю молодому советуют сжечь на костре.
Мой отец высоко, а все братья мои далеко,
Лишь одни пастухи мне украдкой несут молоко.
Гуси-лебеди мимо да мимо летят на закат...
Мне для братьев крапивы нарвать да полотен наткать,
Навязать свитеров из колючих подножных даров...
А король нездоров, третий месяц король нездоров.
Говорят, полоумная ведьма его извела
Тем, что ночью на кладбище старом крапиву рвала.
В обожженных руках даже в холоде кровь горяча.
Надо звать палача, он надежен, он рубит сплеча.
А над городом лебеди кружат которую ночь,
Но не могут сказать обо мне: королевская дочь!
Недовязанный свитер распался на левом крыле.
Как же братец мой будет отныне ходить по земле?
Очень многих вот так неизвестно куда занесло,
Потому что вело, торопило крыло, как весло.
Виновата сестра – не успела крапивы напрясть,
Чтобы брату вернулась людская бескрылая пясть.
Вместо левой руки – белых перьев колючий излом.
Как же он обойдется в полете – с одним-то крылом?
А король выключает транзистор и смотрит в окно:
Что-то дыма не видно, и криков не слышно давно.
То ли ведьму сожгли уже, то ли чего-нибудь ждут?..
Он эстет, он не может смотреть, когда девушек жгут.
Но крапива, крапива!.. Вязать из травы свитера -
Это, ваше величество, вправду достойно костра.
А на площади, ахнув, отпрянул в испуге народ:
То ли лебеди стали людьми, то ли наоборот,
И по улице главной, крыло за собой волоча,
Русый мальчик уводит сестру от меча палача,
Из утробы костра, где огонь задрожал на ветру...
Загорелись дрова, детвора обнимает сестру...
Я сбежала, сбежала от ваших гробниц и границ
Колдовством безбилетным, на крыльях заветных страниц.
Полно, ваше величество, что там – кричи не кричи.
Не помогут больницы, ключи, стукачи, палачи.
Но глядят пастухи, собирая крестьянских коров,
На восток, где дымы от костров.


 

***

 

Я хочу, чтобы вы обманули меня, виконт.
Я хочу быть обманутой снова, как в те века,
Когда белый зонтик, и лодка, и серый конь,
Ничего нельзя, и, как лед, холодна рука.

Я хочу бежать, виконт, от себя, от вас,
И, войдя домой, под любимый проклятый кров,
Сквозь июньский гром услыхать этот майский вальс,
От которого, как шальная, несется кровь.

И, войдя в тишину и сумрак, – не верь! не верь! –
Капюшон промокший откинув, – не может быть! –
Увидать, как вы – стремительно – в эту дверь –
Потому что вы не сумели меня забыть.

Сумасшедший, бледный, всю ночь хлеставший коня,
Без дороги, в бурю, – опомнись и уходи! –
Потому что вы так хотели одну меня,
Что могли бы сейчас умереть на моей груди.

Обманите меня, виконт! Я хочу понять,
Отчего так нежно кружится голова,
Отчего так тесно в груди – обмануть, обнять,
Обменять – как похоже, похоже звучат слова!..

Я пришла сама, потому что не станет нас,
Потому что жизнь – лишь бабочка в кулачке...
Обнимите меня, виконт! Я еще хоть раз
Эту страсть охоты увижу в вашем зрачке.


 

* * *

 

Он пойдет с тобой стрелять в тир
Жестяных раскрашенных битв,
И потом сбежится весь мир
Целовать того, кто убит.
На тебе малиновый плащ,
А на нем худой пиджак.
Он мне скажет тихо: не плачь,
Мне тебя совсем не жаль.
Я не плачу, я пью вино,
Ем черешни – пальцы в крови.
Я его забыла бы, но
Он такой беспечный на вид,
У него пиджак так сер,
Так рассеян пальцевый ритм,
Словно он на облако сел
И оттуда мне говорит:
Отведи глаза и забудь,
Не тебе меня изловить,
Там меня давно все зовут,
Где мне не сносить головы.
И ведь не снесет, не снесет! –
Вижу по глазам, по плечу...
Нет, его никто не спасет.
Ем черешни. Плачу. Молчу.


 

* * *

 

Анна, Анна, сестра моя Анна!
Не клубится ли пыль на дороге?
Не стучат ли копыта, не братья
Наши скачут, тревожно трубя?..
Нет – заката кровавая рана,
Да пустынник идет босоногий.
Я надела лиловое платье,
Чтоб достойно оплакать тебя.
Анна, Анна, сестра моя, слышишь?
Это кони – скажи, это кони?
Это цокот далекий летучий?
Это перья на шлемах вдали?
Нет – начавшийся ливень по крыше
Дробно бьет, и на нашем балконе
Я подол замочила, а тучи
Мчатся низко – почти у земли.
Анна, Анна, сестра моя Анна!
Так ли прихоти наши невинны,
Так ли яблоки наши румяны,
Так ли страшные сказки мудры?..
Тайны, Анна, пылинки обмана,
Человеческих снов половины.
Вьются листья, как волосы Анны,
Скачут братья, да нету сестры.


 

* * *

 

Спать нельзя на закате – приснятся чужие дворы,
Где без знания правил игры не надейся на праздник,
Где всегда королева выходит, смеясь, из игры,
И нелепых своих кавалеров казнит или дразнит.

Чередою затмений накажут дерзающих жить,
А дерзающих петь в темноте переловят, играя,
Осторожные дети умерят беспечную прыть
В обветшалых дворах-одиночках уездного рая.

И, когда, просыпаясь, захочешь бежать со всех ног,
Будешь вязнуть, не в силах ступней оторвать от ступенек,
И увидишь того, кто тогда был совсем одинок –
И теперь одинок, как избранник, изгнанник, изменник.

Не смотри на него – он по-прежнему жизнью влеком,
Или смертью лелеем: игра – это тоже наука.
Раскололась луна, как тогда, под его каблуком.
И глаза его в точности те же – стихия и мука.

Он глядит на часы, понимая не много в часах:
Он всегда обвинял наше время в отсутствии смысла.
И пустеют дворы, растворяясь в ночных голосах,
И луна в небесах, как разбитая чашка повисла.

Он не спит на закате, да и на рассвете не спит.
И дворы все играют свою бесконечную роль, но –
Ваш торжественный кубок испит до конца и разбит.
Это кровь на губах? Почему же не больно, не больно?..


 

* * *

 

О, Ипполит, тоска в глубине стакана
Из малозаметной трещины истекала.
В стеклах оконных темные отраженья –
Лица наши, утратившие выраженье,
Изображенья, зыбкие, как простуда,
Жар изнутри, и зов изнутри, оттуда.
Голубокровый отрок, прозрачный, странный,
Тряпкой сотри с картины и кровь, и раны,
Раннее утро, трапезу, крики нищих,
Золото, головешки на пепелищах,
Перепелов, порхающих над полами,
Пестрый паркет, и блюда с перепелами,
И на фарфоре старые пасторали –
Все, что еще с тобою не постирали.
На ученических досках осколки лета:
“В роще грибы...”, “Малина в лесу...” – про это
Лучше не вспоминать, выражаясь длинно, –
В нашем с тобой лесу не растет малина.
О, Ипполит, жестокое наказанье –
Звать, так и не встречаясь с тобой глазами,
Петь тебе, захлебываясь слезами,
Все, что еще с тобою не досказали.
И доказать, что можно, роняя блюдца, –
Милый мой! – улыбнуться и отвернуться.


 

* * *

 

И выстрел. И удар. И с левой стороны –
Уже не боль, а взрыв мгновенного распада.
Мы так с тобой умны, нам объяснять не надо,
Зачем в полях снега больничной белизны.

В моих нестройных снах раскрытое окно
Всегда ведет туда, где есть еще надежда.
Но ватный детский снег давно пылится между
Оконных старых рам, которым все равно.

Обычай старых ран – болеть перед дождем,
Еще раз воскрешать пережитую муку,
И, если ты возьмешь протянутую руку, –
Мы вместе в белый свет когда-нибудь уйдем.

Ах, этот снег в полях, стремящийся взлетать,
В полях, где замело его и наши крылья!..
Оставь его лежать в сияющем бессилье,
Следы людей и птиц задумчиво считать.

Мы так с тобой умны, мы так с тобой уйдем,
Что не удержат нас ни города, ни сети.
Но будут ждать весны задумчивые дети,
Играющие в нас под снегом и дождем.

   « вернуться