Здравствуй милая Таня! Который уж раз
Я сажусь за письмо, но ни строчки не в силах
Написать. И не то, чтобы рифм не припас,
И не то, чтобы в этих московских, унылых
Новостройках, давно уже сбившись с пути,
Босиком по сугробам идёт без картуза
И никак мои окна не может найти
Одинокая, бледная, голая Муза.
И не то, чтобы я не умел написать,
И не то, чтоб не знал, что писать тебе, Таня,
Просто…. просто…. Да как же мне это сказать?
Не сказать ведь никак, даже если стихами.
То есть можно в стихах, но всему есть предел.
Тот предел, за который стихи ни ногою…
Так что ты догадайся, о чём я хотел
Написать тебе, ладно? А я про другое.
Например о Москве. Блядский город Москва!
Кренделя, купола, завитушки и башни.
Всё б взорвать, разровнять под озимые, пашни,
А самих москвичей отпустить по дрова.
Вон кругом: терема, терема, терема,
Звёзды красные спорят с орлом двухголовым.
Та же старая песня о свойствах дерьма:
Как вам лучше, со старым дерьмом или с новым?
Обыватели здешние злобны, опричь
Голубей, те, видать, от мороза добрее.
И лежит у стены самый главный москвич –
Тоже злой и голодный в своём мавзолее.
Я бы жить здесь не смог, то есть временно- да
И в пол глаза Москву озирать осторожно…
Может хуже и есть на земле города,
Но, по-моему, хуже уже не возможно…
А в квартире со мной чёрный негр живёт.
Он поёт по ночам свои чёрные блюзы.
И свингует, собака, и спать не даёт
И на голову я надеваю рейтузы.
Потому что во-первых, тепло голове,
Во-вторых, глуше трель белозубого брата…
В общем, весело, Таня, мне в этой Москве!
(Пропускаю строку трёхэтажного мата)
Вот, пожалуй, и всё, что хотел написать.
Может кратко и в прозе бы вышло длиннее,
Но стишки, согласись, веселее читать,
Чем длиннющие письма о жизни еврея
На чужбине, в морозе, среди москалей,
Да с поющим за стенкой в ночи африканцем.
Хорошо, что я не настоящий еврей,
Потому, как являюсь от части голландцем.
До свиданья. Надеюсь, дойдёт письмецо.
Продолжаю бесславно томиться в разлуке.
Шлю привет. Обнимаю. Целую лицо,
А не будет мне это позволено – руки.