Алексей АНДРЕЕВ

В ЖАРКОЙ НОЧНОЙ ТИШИНЕ

Впервые я услышал этот звук, когда мы с Чессом сидели на веранде и курили его CAMEL. Разговор вертелся вокруг японской поэзии и местных цикад: мне нужно было сочинить хайку для конкурса, а Чесc предлагал сочинить что-то про насекомых, разоравшихся вокруг.

– Да это разве цикады? – говорил я. – Это скорее кузнечики.

– Кузнечики не поют, – возражал Чесс.

– В России все поют, кузнечики тоже, – выдвигал я свой козырной аргумент.

– Ну, не знаю... Но и не цикады тогда – у них на тон выше.

И тут мы услышали этот звук, отрывистый и скрежещущий.

– Уау! А это уж точно не цикады... – усмехнулся Чесс. – Это я-не-знаю-что!

– Похоже на лай больной собаки. Простуженной, – предположил я.

– Может, больной русский кузнечик? – развил гипотезу Чесс.

– Скорее, бешеный американский плотник. Ходит и деревья подпиливает. Траву-то вы всю выкосили, психи, теперь за деревья принялись.

– А ведь точно... – Чесс выпустил два кольца дыма. – Точно похоже на столярные работы. Лобзик, или наждачка... А, знаю! – заорал он, – Это древесная лягушка!

– Чего ж это она разоралось?

– Ну, небось одинокий залетный самец вроде тебя. Наши лягушки ему не катят – толстые и глупые. Вот он и мается.

– Сам ты одинокий самец!

– Я – нет! Вон идет моя – как это у вас?... Царевна-Жаба.

Со стороны холма показалась Ленка, чессова подружка. Она преподавала в нашем университете русский, но явно затормаживала развитие самого Чесса в этой области: многие совершенно необходимые в русской жизни слова тщательно скрывались от бойфренда, делающего BA по русской литературе. Про другие слова она частенько давала ему заведомо ложную информацию. Например, недавно Чесса уверили, что "Ленка", и вообще все слова с суффиксом "к" свидетельствуют о грубости и наглости говорящего.

Вот и теперь с ее приближением крупногабаритный Чесс запорхал в воздухе, а вместе с ним запорхали слова "Леночка", "дорогая", "конечно", "минуточку", и прочая такая ботва. Огорченный потерей собеседника и вообще обиженный за державу, я молча затянул еще одну сигарету. Собравшийся за мгновение Чесс пропустил Ленку к двери и сам вышел за ней, но затем сделал шаг назад, просунул голову в дверь, хитро мне ухмыльнулся и громко прошептал скороговоркой: "суканахуйблядьпиздец!".

Я не совсем понял, к кому это относится, но порадовался, что и мои уроки не проходят даром. Впрочем, как и многие люди, Чесс научился распознавать письменный иностранный язык гораздо раньше разговорного. Как-то еще зимой, в перерыве между лекциями, я бродил по кампусу и писал некоторые короткие русские слова на крышах и капотах заснеженных автомобилей. Вечером Чесс, вернувшись с работы, клялся, что видел, как одно из моих "любовных посланий" неслось по хайвею в направлении штата Массачусеттс.

* * * * * *

Сидя в одиночестве, я продолжал придумывать японское трехстишие, но ничего интересного пока не выходило:

в жаркой ночной тишине
что ты там точишь напильником,
о лягушка?

Дальше наслаждаться этими запилами не хотелось. Я вынул из холодильника пиво и позвонил Наташе в Пенсильванию. Говорят, что Тельцы – очень практичные люди. Одна моя знакомая даже называла меня "подлым Тельцом" – за то, что я вечно изображаю эдакого хаотичного поэта-художника, но при этом из всякого базара извлекаю пользу. Вот и сейчас, поболтав о том, о сем (у них там тоже пили пиво и играли в карты), я "кстати-о-птичках" спросил, как по-английски "напильник".

– А тебе-то нафига? – спросила Наташа.

Я рассказал про конкурс хайку и про древесную лягушку.

– Класс! Но как "напильник", я не знаю. Погоди, тут есть одна американско-русская...

Через минуту трубка снова задышала:

– Слушай, она не знает, что такое "напильник". Пойду у соседей спрошу.

Пока она спрашивала, я сидел в тишине и слушал, как гудит вентилятор и как неведомая зверушка все пилит неведомое дерево на берегу ручья.

– Напильник будет "файл".

Мы поболтали еще немного, и я оправился спать. Лягушка-напильник продолжала скрежетать, но я в конце концов уснул.

* * * * * *

В пятницу мы пошли к соседу Майклу пробовать самодельное пиво. Перед уходом к нам с Чессом присоединился его двоюродный брат Сэм. Сэм – адвокат, очень серьезный мужик. Даже когда мы купались в водопаде, съезжая на задницах по большим плоским камням, у Сэма было такое лицо, будто он сейчас скажет: "Ваша Честь, обратите внимание на эти скользкие водоросли...". Но, кроме шуток, Сэм – не дурак; работка у него такая, что дураком быть просто нельзя. Недавно он мне рассказывал про свой последний случай: лошадь на скачках сломала ногу, и ее владелец судился с администрацией ипподрома. Так Сэм полгода изучал анатомию лошадей, чтобы выиграть этот процесс. Когда он приезжал в прошлый выходной, я видел у него в "бардачке" книжку о бабочках, но все же постеснялся спросить, что за дело на этот раз.

Мы вышли с пивом на задний двор и, стоя над ручьем, любовались природой. Сэм увидел невдалеке какое-то дерево с белыми цветами и тут же сказал название – которое я тут же забыл, но зато спросил:

– А вот слышишь это? Будто наждачкой по камню... Всю ночь мне спать мешало, сволочь! Чесс говорит, что это лягушка.

– Ноуей! Лягушки так не орут. Я думаю, насекомое. Или даже птица, – ответил грустно-задумчивый Сэм. После почему-то добавил:

– А ты слышал, как кролики верещат?! Ужасный звук, правда?!

Я промолчал: я не слышал, как верещат кролики.

– Вот, кстати, еще одно интересное явление, – продолжал Сэм, отхлебнув пива. – Похоже, Майкл приучил свою собаку не гадить на своей территории!

Действительно, Твелвгейдж уютно примостился за нашим домом: ограды между нашим и майкловским дворами нет, но Твелв довольно верно вычислил, что у нашего дома – чужая зона, и значит, там можно "посидеть" вдоволь. Закончив, он подхватил зубами свою любимую "летающую тарелку", которую перед этим заботливо положил перед собой на землю, и убежал.

* * * * * *

После этого скрежещущая "не мышонка, не лягушка" на некоторое время отошла на второй план. Конец вечера пятницы не осел в памяти – я показывал американцам, как делается пивной пунш. Тот самый, про который мой приятель Жора однажды рассказывал так: "А потом кто-то сделал этот пунш... Не помню только, кто..." А субботу и воскресенье мы провели на "Дип Крик", где учили племянницу Чесса Лиз нырять с мостков под плакатом "Купаться запрещено".

Зато в понедельник! Я пришел с работы усталый, поел булки с молоком, послушал старый "Аквариум" и лег спать. Вернее, только лег. В душном ночном воздухе, под аккомпанемент скрипачей-цикад выводил свое соло одинокий напильник. Закрывать окно было бы просто самоубийством - вентилятор, стоявший на подоконнике и тянувший свежий воздух, был единственным спасением от жары. А когда-то я думал, что он гудит! Да по сравнению с наждачными звуками со стороны ручья вентилятор был просто шепотом любимой девушки! Я провалялся без сна еще полтора часа, обдумав все, что только можно обдумать, если лежишь в тридцатиградусную жару на полосатом пододеяльнике и слушаешь надрывающуюся лягушку или кто там еще.

В третьем часу я не выдержал и спустился вниз. На кухне сидел Мэт и ел разноцветные макароны. Увидев меня, он заржал: наверное, подумал, что я иду звонить (Однажды ночью, когда я лежал на полу и разговаривал по телефону с Маринкой, Мэт вернулся из бара – перешагнул через меня и пошел спать; встав в полвосьмого утра и спустившись вниз, он обнаружил, что я все еще лежу в прихожей и разговариваю; он тогда сразу спросил, не дам ли я ему на минуточку телефон – позвонить в дурдом; но я успокоил его, сообщив, что разговариваю не с Россией).

– Проклятая древесная лягуха! – объяснил я свою теперешнюю бессоницу. – Ни хера не дает спать!

– Take my gun and take care of it, – предложил Мэт.

– Не, лучше молочка попью. Может, засну.

– It might help, too.

Но поднимаясь в спальню, я вновь услышал... Все окна в доме были открыты, и казалось, под каждым сидит пьяный сантехник и перепиливает толстую трубу мелким рашпилем. Я передумал возвращаться и вышел на улицу.

Ага, вот оно что! Их уже двое! Немного поодаль от первого источника звука завелся второй, и они, суки, теперь переговариваются: "шрых" – "шырых-шырых"... "шрых" – "шырых-шырых"... Я пробовал подойти ближе, но это оказалось не очень здорово – ночью по колючим кустам.

Абзац. Царь Природы. На рубеже XXI века, в одних трусах на берегу ручья в третьем часу ночи. Жертва напильникофобии. Разозлившись, я схватил горсть камней и запустил ими на звук. Потом еще очередь – по второму. И под ласковое пение цикад вернулся в дом.

– Did you show them bastards where Russian crayfish stay the whole winter? – Мэт оторвался от разноцветных макарон.

– Типа того.

Я поднялся в спальню и лег. Как хорошо – только цикады и вентилятор. Однако... Блин, мне опять не спалось! Я понял, что лежу и думаю о древесной лягушке. Почему она кричит каждую ночь? Почему замолчала? Может, я убил редкое животное или помешал ему размножаться? А может, это и не животное, а какое-то странное явление природы... Вот бывает, деревья от мороза трещат... интересно, трещат ли они от жары?

Тишина со слащавыми цикадами уже раздражала меня, и чем дальше, тем больше. Я снова встал и, стараясь идти тихо, вернулся к ручью. В воздухе висела какая-то безнадежность и пустота. Я пнул ногой камень – он скатился в ручей, булькнув. Неожиданная идея осенила меня. Я поднял два голыша, успев подумать, что если меня сейчас увидит Мэт... ("Знаешь, Джоди, русский наш – совсем того. Прикинь, выхожу ночью на веранду – а он у ручья в трусах стоит, и в каждой руке – по камню..."). Да и хрен с ним! Я потер камни друг о друга. Нет, не так. Повернул один камень ребром и снова потер: над ручьем раздалось "шырых-шырых". Потом еще раз.

И тут в отдалении – метров пятьдесят – раздался ответ.

"Зараза!" – вслух сказал я и почувствовал, что мой рот против воли растягивается в улыбку. Напильник шырыхнул снова, уже значительно громче. Неожиданно для самого себя я размахнулся и швырнул камень в его сторону. Звук опять смолк – и тогда я пошел спать.

Лето 1995, Morgantown WV