Константин ДМИТРИЕНКО

ПРЕДСКАЗУЕМЫЙ ИЛИ БЕЛЫЙ ДОЛЬНИК С ПЕРЕМЕННОЙ АНАКРУЗОЙ

Два и два.
Все к одному.
У серой вороны
Луна в глазу.
У светлых алмазов –
Вода. На весу
Листья. Прикрыв лицо
Страх свой не вынесу:
Вот она – прорва.
Все к одному –
Два и два

* * *

Слишком холодно, чтобы быть,
чтобы быть – просто холодно
чтобы жить, чтобы выжить, и даже если приспичит
свалить
на ту сторону речки Стикс, даже для этого холодно.

Почему мне не снятся пляжи и
девушки с кокосовыми орехами в шоколадных руках,
почему
мне не снится обложка «National Geographic», та на
которой
бесконечное море за полосой песка бесконечной Сахары?

Жизнь – сколько не пей – все мало

Но весна наступит
Весна наступит
Даже если три года без лета
Даже если три долгих года
Три несчастия и ночь великая
Весна наступит.

ДО ФЕВРАЛЯ, ДО ФЕВРАЛЯ

: Бродишь днем по каким-то улицам
среди малолетних ублюдков и стариков попрошаек,
пьешь самый дешевый кофе, беседуешь с
незнакомками,
и предлагаешь им плащ, если не очень уж холодно,
потому что, если снег и мороз, то начинаешь
думать о собственном здоровье и бояться гриппа,
ускользаешь от пронзительного чиха,
и вспоминаешь, что от «испанки»
красавиц погибло больше чем от новомодного СПИДа,
с неприлично рыдающими на перекрестке не
говоришь, закурить не даешь,
если зима и руки в перчатках, в карманах, но все равно
они мерзнут.
Ближе к вечеру прячешься, словно в нору зверек какой, на
зимовку,
вспоминаешь о детстве и кроме разбитых коленок,
ссадин и синяков кроме, кроме зубов молочных,
что в щелку отправились, к мышке,
ничего не приходит на память, вот разве что,
французское нечто, все эти –
a la ger com,.. bonna, cshercse la,..
откуда оно взялось?, еще б ответить,
не было в детстве нянь, и между войн я вырос,
а женщины, что женщины?!, их не искал, но, впрочем,
вечерами, вспоминая о детстве, без коньяка или джина
(с тоником?) трезвым приходишь, в конце концов, к выводу,
что как был, так и остался infant terrible, совсем как
эти,
малолетние, сбитые в стайки выблядки,
помнишь, ты их видел днем, на улице.
Ночью спишь, не спишь, снова не спишь – ждешь звонка,
как будто кто-то
может позвонить сюда, куда не провели телефона,
черный человек не приходит даже когда
тоска разбавлена доброй порцией рома.
А потом просыпаешься, даже если не спал
и на улице снег и не помнишь сна и не видишь себя
и еще, что-то –
значит, настала пора выйти в город, к ублюдкам и
старикам,
к тем, кто просит, кому ничего не подаешь:

* * *

И
Никто
Никогда
Ни за что
Не позвонит
Не стоит и ждать
Не проведен телефон
Нет электричества в этих сетях

* * *

Если кто-то рыдает на перекрестке – это не я.
Я приличен.
Спокоен как труп из германских болот.
Мне две тысячи четыреста лет с того самого дня
как не до конца отделилась от тела моя голова.
Кто я?
Ритуальная жертва или
спрятанная от следствия жертва банального грабежа? Я
приличен. И если за столиком в светлом кафе кто-то
рыдает –
это точно, не я.
У тоски есть свои преимущества, как то:
а) сама тоска
б) выпивка, связанная с ней
в) сон или полное отсутствие сна.

Кто-то придет, обязательно этот кто-то придет
каждый видел его, хотя бы раз, когда
гулял вдвоем с другом или подругой этот кто-то
смотрел из-за плеча. Это ты говоришь с кем?
Это ты улыбнулась кому?
Это ты отвернулась случайно, или же? :Нет не пойму
отчего если мы рядом обязательно есть этот кто-то
ты приходишь с ним и уходишь с ним,
где он прячется этот кто-то? Мне убить его или?
Ты бываешь одна?
Я – бываю. Смешно
от того, что когда я бываю один – тебя
рядом нет,
этого «кто-то» тоже тут нет. Он с тобой?
И не спрашивай, как
я веду себя, когда без тебя.
Слово даю – вовсе никак.

Умереть – это, значит –
остаться однажды без жизни.
Как без сладкого,
в наказание за проступки.
Детство – это такое дело –
до пяти, вот, тот же Пригов ничего не помнит, а Я?
В то время я думал об Этом,
все о том же самом, о чем и сегодня, в конце (или уже
начало?)
века –
о жизни,
и смерти.
И снова о смерти и жизни.
Но век, век все заканчивается, хоть тресни:
Как яйца над сковородкой –
крак.

Это нас не спасет.
Это тоже нас не спасет.
И Это. Хотя могло бы спасти.
Вот, ночь, к примеру, раньше она приходила вовремя,
даже короткая как имя и рубашонка одной легендарной
ведьмы,
теперь, все не так.
Ночь садится в засаду на утренней зорьке,
ждет,
и если жертва недосягаема, крадется,
от тени к тени, прижимается к горизонту,
только за тем чтобы броситься
мне на спину.
Это уже не спасает.
Не спасает и Это тоже.
Может быть Это? Нет, не спасает.
Магию севера, белого снега и огня волшебство взять, к
примеру.
Раньше, совсем недавно, орлы предвещали победу,
огни и метель на утро, и как за стеклом матовым,
не узнанными скрывались. Так магия нас спасала.
Теперь все не так. Нас видно.
Не спрятаться,
не спасает.

* * *

Начало отсчета,
с яйца
или с курицы это – начало, которого мы наконец-то
достигли –
Курица, несущая яйца, одно за другим.
Раз, два, три.
Three, two, one –
zero, zero, zero –
вальсы под барабан,
бубен шамана, типа как voodoo тамтам.
Мышка-норушка –
хвостиком – «щелк». Раскололось.
Начало.
Дед не плачет и баба не:
Репку тяни, не тяни,
жучку на хер порвали, теперь о ней
Волк, иванов угодник, усмехается криво:
«Рваная сучка» –
рана затянется.
Желтые зрачки на раскаленной сковороде
побелеют. Вот так, открываешь, вышедшую в 1997-м году
полную хронологию ХХ века, того самого
в котором все еще живу,
смотришь – чем ближе мое
perhaps time present
тем больше
"Mistah Kurz – he dead"

Time present and time past
Are both perhaps present in the future time
&?..
"A penny for the Old Guy!"

* * *

В Харбине – три.
Их узкие глаза и скулы острые –
Все разрезает свет,
В Нью-Йорке – прошлый день,
В Москве, той – минус шесть,
А здесь, здесь плюс семь,
Но как не посмотри, в Канберре, в Хельсинки,
В Рейкьявике и в Лиме,
В глазах широких, между толстых губ,
На коже черной, красной от ожога
Иль желтой словно масло, белой как творог,
Нет времени для нас,
Здесь – минус семь, а может быть – плюс пять,
Смотря к чему и от чего считать.
Мне кто-то говорил, ну да, я точно слышал,
Что где-то ноль,
И кажется – он здесь
Нас – ноль,
Хотя вокруг – плюс пять, а может статься минус шесть:

Нам обещали южный ветер
и теплый дождь, переходящий в ливень
две линии – судьбу и жизнь
сплетенные в одну
Луну и Марс во Льве,
архангельское пение и ветер
южный ветер обещали нам.

Нам обещали Пасху и Шабаш
в один и тот же день и все – в одной колоде
и всадников числом четыре,
и знаки на лице и на руках,
покинувшую воды океана
тварь многоглавую: Шабаш!
Шабаш и Пасху обещали нам.

На Красной горке хоровод огня
среди камней сияющую сталь, нам обещали
знак подать – когда
драконы возвратятся в наше небо,
цветок разрыв-травы
и указатель-змей, нацеленный в огонь
вот знак, что обещали нам подать.

Парад планет закончился и вот
архангелов оркестр грузит трубы
к Илье-пророку в колесницу грома
Иерихон стоит, Армагеддона нет.
Мы, будучи завязаны друг в друга,
все прозевали. Были не досуг Шабаш
и Пасха, Север, Юг, Вода, Огонь,

единоборство Сил и возвращенье Бога.
Чуть-чуть горчит вода, но самую чуть-чуть
Полынь-звезды нам даровали вкус.
И кожа светится как теплые моря,
когда касаешься ее. Паденье Мира, Смерть Богов
прошли без нас, мы выплетали жизнь.
Обещанные нам нас не терзали муки.

За нами – ночь.
И это означает лишь одно – она прошла,
сползла с плеча, как рваный плащ
нет слез, слезам не место, нет.
Ты думаешь, что страсть прошла, но все не так,
Она за нами, страсть.
Да бог с ним, с морем, с югом тоже бог
У нас есть повод не смотреть на числа
И жить, как птицы от луча до тьмы
Не сеять и не жать, и ждать перед изгнаньем,
Когда в преддверии зимы
Из кож и перьев нам сошьет одежды
Отец отцов, а по-иному – Бог.