Александр ФРОЛОВ

ИЗ КНИГИ
"ОБСТОЯТЕЛЬСТВА МЕСТА"
1998

* * *

Вот береговая перспектива:
ничего не видишь дальше мыса...
На песке у самого залива
то ли кошка бродит, то ли крыса
водяная... или просто ветер
треплет клочья побуревшей рвани.
Где-то за спиной курлычут дети,
от присмотра спрятавшись в тумане
за осокой. В их смешные игры
ты не принят со своей тоскою;
между мысом Икс и мысом Игрек
наблюдай за мелкою волною.
Но не повторяй, что сиротливый
в межсезонье пляж уныл и грязен;
щепки, пробки, банки из-под пива –
мир вокруг вполне разнообразен
и без пресловутой шири-дали...
Может, в этом вся твоя награда:
не чураться ни одной детали,
что пылится в двух шагах от взгляда...
Брошенный бивак, ветрам открытый, –
вот навар с твоих скупых вложений:
голый пляж и голые ракиты.
Голые стихи. Без украшений.

* * *

Степные томительные миражи:
украинский берег, украинский флот –
какая бредуха, товарищ, скажи!..
...В белесом Скадовске внезапно всплывет:
“Как были те выходы в степь хороши...”

Как были!.. Как сплыли в пучину времен –
ни дна, ни покрышки под темной водой.
...Пока пароходик идет на Херсон,
названия мест вспоминая как сон,
посыпь свое прошлое серой золой.

Палящее солнце, подсвеченный путь...
Приречные будни закроет туман
вечерний. Ты думал вернуться? – забудь.
Страна, как Офелия, сходит с ума, –
твердя имена, погружается в муть.

Спокойно, сограждане, все мы идем
ко дну. И не надо прощальных речей.
Комар прогудит нам последний псалом,
лиманский бычок нас объест до костей...
“Ничья это степь. Этот берег ничей,” –
бубнишь раздраженно, спускаясь в салон.

ТРОЯ – ГРОЗНЫЙ, ТРАНЗИТОМ
(АНТИГЕРОИДЫ С КОММЕНТАРИЯМИ)

1. Гектор – андромахе

Это пчелы, Андромаха, пчелы, пчелы –
вестники из темных сот Эреба;
это их гудящий рой веселый,
это их смертельный посвист... Небо
станет цвета кирпича. Косые строчки
прочертив по черепкам чернолощенным,
где застрянут те свинцовые примочки
со смещенным центром тяжести; смещенным
в тело... в теле... Понимаешь, все на свете
повторится: войны, проводы, свиданья...
Различают времена совсем не этим,
а лишь скоростью прямого попаданья.
Пока смерть не встретил выдохом сипящим,
сколько раз я этот город, видят боги,
обежал по кругу трусиком косящим...
Как песок там под стеною вязок! – ноги
стали каменными, знаешь, не от страха –
после пляжного как будто волейбола...
...Вот и все. Прощай. Не бойся, Андромаха,
это просто пчелы, просто пчелы.

2. Комментарии

Да какая лирика? Совсем другого рода
напряженье – не вербальное – возникает от
взгляда на экран... В семье не без урода,
говорят. Но каждый третий здесь урод.

Нет, не лирика, но страшная пародия на эпику.
Дайте ж тело Гектора убрать из-под стены,
пока бравый наш не прекратил истерику,
брызжа ядовитою слюной на пол-страны.

Что там гекатомбы! – и слов таких не знают.
Только ложь и лажа, скудоумие и страх;
значит, наши мальчики с улыбкой умирают?
С именем министра, значит, на устах?

И не знают , бедные, в своих сгорая танках,
что совсем не надо сочинять врага...
Просто, чья-то нефть. И чьи-то бабки в банках.
Чьи-то бабы. Чьи-то, всем обрыдлые, рога.

3. Одиссей-пенелопе

Подожди, перетерпи разлуку.
С женихами разберемся в "Одиссее".
О, как память сковывает руку:
Пене... пена... Плечи, мрамора белее,
и мысок курчавый, что так сладко пахнет
зрелым миндалем и козьим сыром,
и распутно-горделивая повадка...
...Я вернусь, клянусь любимым сыном!
Вот о ком еще тревожусь ежечасно:
без отцовского как вырастет он глаза?
...Ты поверишь ли: и шлюх здесь нет. Ужасна
участь подполковника спецназа.
И вино подвозят так нерегулярно;
интенданты все, известно, – воры.
И в землянках наших грязно и угарно,
да еще без телевизора... Но скоро
все закончится. Переживи разлуку,
ведь не век долбать нам эти стены...
Я придумал тут такую штуку,
что войдет в преданья несомненно.

4. Комментарии

Тоже мне, военная хитрость – деревянная лошадь!
Вон она – выброшенная взрывной волной за ограду парка...
...Карусель разбита... Вся в развалинах черная площадь.
Это место пусто. Этот город мертв. Но не камни жалко,

а лишь тех – невинных, скрывающихся по подвалам.
Ну а город?.. Что ж, отойдет в глухую область преданий,
и его занесет песком на века, как не раз бывало.
Никаких тебе воскресных с детьми гуляний.

Карусель веселая, шарик воздушный, голубой мячик... –
ничего не будет..
                           Но вернувшись к мифологеме, –
если спрятался в той лошадке ахеец – то мальчик-с-пальчик
с хохолком из перышка голубиного в блестящем шлеме;

никому не страшен, поскольку никому не виден
по своей игрушечной малости, в отличие от настоящих,
громыхающих бронежилетами...
                           Полубезумный лидер,
бойся, бойся морских пехотинцев, дары приносящих.

5. Ахилл –брисеиде

Не пеняй, жена военно-полевая,
мне твои упреки горше перца –
не хотел, но со стыда сгорая,
свел из кущи, оторвал от сердца.
Отобрали, сучьи дети, обобрали,
не ослушались приказа идиота...
Это им – вождям проигранных баталий –
дачки-тачки, девки, баньки по субботам.
Ну, а мне сдирать тельняшку вместе с кожей –
так от пота и сукровицы промокла!.. –
и мальчишек хоронить своих. Похожи,
как один, они на бедного Патрокла.
Все пропитано здесь кровью и обманом,
этот смрад меня достанет и за гробом...
Шлем крылатый откопают под курганом,
назовут меня троянофобом;
скажут: "Был герой капризный и упрямый,
манией страдающий величья.
Пуля в пятку угодила. Сепсис. Яма.
А ведь кончил Академию с отличьем..."
На Кавказ податься, что ли? Там Колхида;
там руно, вино там золотое...
...Извини меня, подружка Брисеида,
сам не знаю, что несу я после боя...

6.комментарии

Не похож на героя вопящий с экрана истошно.
Все правители врут, ибо глухи они от рожденья.
Отношение повода к первопричине ничтожно,
но причин и последствий ужасно соотношенье.

Эпос – это когда нас не трогают крики и стоны,
и уже все равно в перспективе времен и коллизий, –
засыпает песком или снегом сожженные стогны,
кораблей вечный список читают или список дивизий.

У истории правда своя. И ее отраженье
неподвластно никак олимпийцев прямому указу.
Все сказители врут, так как слепы они от рожденья.
Ну. а если не слепы, то, значит, тогда одноглазы.

Справедливо. Иначе нас правда бы, точно, убила.
А теперь – кто отыщет засыпанных в грязном подвале?
Новый Шлиман отроет когда-нибудь эти могилы,
и восторженно вскрикнет: "Источники нам не солгали!"

7. АВТОР – КЛИО
(без комментариев)

Если кто чего не понял, – извините –
за повторы, за излишнюю громоздкость.
Просто способ описания событий
переводом их в другую плоскость
нам предложен...
                           Или выбран нами,
потому что невозможно без обмана
эту кровь описывать словами
вне мифологического плана;
потому что, Клио, мы с тобой не пара,
никогда ты не бывала нежной.
Сядь со мною на террасе бара
где-нибудь в Беотии прибрежной.
Неподвижен перманент Эгейский,
если сверху посмотреть, отсюда...
Выдай мне сто грамм моих армейских, –
я забудусь и тебя забуду.
И очнувшись через двадцать семь столетий,
и поняв, что ничего не изменилось:
допиши, скажу, сама ты строки эти,
и оставь меня, подруга, сделай милость.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

– Слушай, все уже сказано, в принципе, кем-то когда-то...
Я веду разговор ни о чем, и цитаты как метки
по канве...
– Почему-то твой голос звучит виновато.
Ты сидишь неудобно – на самом краю табуретки...
– ...Столько слов отделяет меня от начал голоцена,
что на вечность надежды, практически, не остается.
Только слово и ценно!..
– Угу. Остальное – бесценно.
Ты сидишь как-то косо; крыльцо под тобою трясется...
– ...Бумерангом заброшены к Богу слова и словечки,
и забавно не помнить совсем, кто читатель, кто автор...
– Ты сейчас всех соседей разбудишь, свалившись с крылечка,
то-то будет тебе бумерангом по кумполу завтра.
Ты сидишь неудобно, пойми...
– ...Я прикован к ним, словно...
– ...ты сейчас загремишь!...
– ...но когда я отсюда отчалю...
– ...не ори же ты так, ненормальный!..
– ...в созвездии Овна
растворится душа...
– Все, сдаюсь. Принесу тебе чаю.

ОГРАБЛЕНИЕ

И черт меня дернул встать у этих ворот!..
Надо же, – влип. И не скажешь – детки шалят.
Стой вот, на всякий случай держась за капот...
Ночью город во власти дурных шакалят,
мелких бесов темных проулков, дворов проходных...
Вот и узнай теперь, чем врачуют болящий дух;
тесаком под лопаткой, подлым ударом под-дых;
или сдобными лапами любвеобильных толстух,
или цепкими пальчиками худышек, скорее злых,
нежели добрых; или привычной, как дважды два,
сублимацией скуки – однобутылочной – на троих...
Вот и пойми теперь, что слова – это только слова:
в десяти секундах от смерти вспомнишь о них,
не успев испугаться, не осознав до конца,
но ощущая каким-то образом, что нож туповат...

...Денег, в общем, не жалко, но жаль кольца,
что осталось во власти этих тупых бесенят.
Вот и все; по асфальту когтистых лап перестук;
в темноту подворотни отвал поспешный, вприпрыжку бег...
Что ж, считай, тебе повезло, растяпа, дундук...
Могли быть другие решения, – как говаривал бывший генсек.

НОЧЬЮ НА ПЕРЕЕЗДЕ

Ну, застряли: ночь-полночь, буераки да овраги...
“Вот дурацкий переезд, – кто-то обронил устало, –
прямо под локомотив поднырнули бедолаги...”
Жуть. Но глаз не отвести от расплющенного металла.

И чего ж тут измерять для скупых зловещих актов?
Что врачи! Тут автоген – без него не обойдешься...
Все мы на шоссе ночном вроде горе-аргонавтов,
но для наших Симплегад голубков не напасешься.

Слушай, слушай, парень, жизнь – это легкая добыча;
случай моджахедом злым стережет тебя за камнем,
рекетиром удалым в подворотне шею бычит,
“Рафиком” без тормозов ждет за поворотом дальним;

ослепляет светом фар, выстрелившим из ниоткуда;
вьет поземку, на шоссе образует швы и складки...
Радуйся, что ты еще, как ни странно, жив покуда.
А покуда жив еще, – дуй отсюда без оглядки.

Уезжай, катись, плыви. К дому, к дому! Между прочим,
там семья твоя уже обзвонила все больницы.
Успокойся, случай твой – впереди, а этой ночью
не с тобой случилось то, что могло с тобой случиться.

ЧТО Я ЗНАЮ О СМЕРТИ ...

Что я знаю о смерти: когда умирает родной человек,
какое-то время проходишь мимо аптек
с чувством некоторого облегчения, освобождения от
обязанности посещения, как бы не видя, дескать, вот
эта вывеска красная ни о чем тебе не говорит...
Не болит уже, не болит, о Господи, ничего не болит.

А еще я знаю про смерть, что она есть,
и больше о ней ничего знать не нужно, потому что весть,
потому что весточка, письмецо, записка оттуда – сюда
невозможны по определению; сгоришь со стыда,
когда вдруг поймешь, что оттуда ты виден весь...

Жизнь – стыдоба, вообще, как подумаешь. Но все ж хороша,
если можно вот так – невнимательно и неспеша –
мимо красных крестов, мимо хищно изогнутых змей,
мимо страха, надежды и боли уже не твоей –
на мгновенье всего, – пока не очнулась душа.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БРЕВНА

Уходящая натура – эти красные знамена – исходящий реквизит, –
думал я: кино закончилось и смыта пленка без следа.
Но какой-то осветитель полоумный выключить забыл софит.
И опять стрекочет камера, а выходит только ерунда:
хроника буйнопомешанная – все просто задом наперед;
и президиум километровый, и в зале дружно разевают рты;
и, в удавочке качаясь, Феликс бронзовый средь звезд плывет, –
возвращается, всех нас оглядывая грозно с высоты.
И давным-давно распиленное, склеивается опять бревно, –
подставляй плечо и не жалей свой, у Версаче скроенный, пиджак.
Ведь из всех искусств, товаг-гищи, для нас важнейшее – кино,
как сказал один картавый... Надо же, не закопать его никак –
возвращается все, возвращается, а с ним забытые Помгол-Комбед,
и какие-то бруевичи, коленками назад, в Кремле – туда-сюда...
Возвращаются, я чувствую нутром, все эти бревна из легенд,
равно, как и их таскатели-носители, герои соц. труда.
Затихает в полночь настороженная наша, вечно гордая страна.
Где-то там, за стенами, уже готовится, диктуется Указ...
Вот объявят завтра праздник светлый Возвращения Бревна,
и возьмет нас в руки, чурок бессловесных, новый Карабас.

УРОК ПЕСНОПЕНИЙ

Что нам гаммы, чумным, не отличавшим Шопена от Шуберта,
слабонервных училок изводившим одну за одной!..
Но свалился в наш бешеный класс однажды откуда-то
с консерваторских небес молодой такой, заводной.

Ты в своем ли уме, малахольный учитель пения? –
в шестьдесят седьмом, переломном (или как там его?..),
мы разучивали под аккомпанемент твоего вдохновения,
просто страшно и вымолвить: “Let my people go...”

“Отпусти мой народ... Пусть идет...” – это что-то из Библии.
И какой же народ, ты – с пятой свой графой, –
негритянский? еврейский? крымско-татарский спасал от погибли,
пригласив побродить по знакомой пустыне с тобой.

Может, нас ты спасал – всех чохом – городских, недоношенных,
недоученных, недоваренных? Да нет, ты свихнулся, поди...
Нам-то что, мы-то спели. Но как было жюри огорошено
комсомольского смотра... Ах, не ведал ведь, что впереди

отыграются горько все твои притчи и баечки:
за отказом – отказ, вот тебе и заветное “...people go...”
...Так и сгинул ты, наш вундеркинд, в больничной фуфаечке,
ничего от тебя не осталось, ничего, ну, почти ничего...

* * *

Это просто нелепо, знаешь, словно стол умножаешь на стул,
получая в итоге дурацкий диван-чемодан-саквояж...
Я еще не проснулся, а кажется, будто снова заснул...
Плюс на минус – все сводит к нулю. И незачем грызть карандаш.

Если верить этим таблицам сложения дат и вех,
если думать, что это Бог в неизреченной своей доброте
сочинил, – попадаешь в чужой, тебе незнакомый, век
и болтаешься там, как фиалка в... известно где,

полагая, что таким макаром ты надуваешь смерть,
и приручаешь время, пустое пространство преодолев...
А на самом деле, – болтается твоя рука, как плеть,
с верхней полки свесившись, макушку чью-то задев.

И болтается поезд, нарезая равно света и темноты,
и разболтанный век твой единственный пылит за ним.
И вот этот вот миг уже был. И знаком тебе до тошноты.
и, как всякий повтор, надоедлив и невыносим.

РАССУЖДЕНИЕ О МЕРАХ ДЛИНЫ

Если хочешь понять причуды и прелести какой-то страны, –
следует определить масштаб и меры длины
традиционные от глухой, скажу, старины

до наших дней.
                           И уточнить названия этих мер,
чтобы не путаться в дефинициях, не пугаться химер
незнакомых и чуждых пространств.
                                                               Например:

Скажешь: “ли” – и увидишь изломанных пиний ряд;
ученики с учителем Ли на горушке сидят,
смотрят на облака и о вечном трындят.

Свистнешь: “лье” – и ляжет дорога на Льеж или Вандом,
мощеная при Людовике номер... черт его знает, каком.
...Папу Дюма вдалеке на коня водружают с трудом.

Вот такая история с географией, – поймет и дурак.
Только в нашей с тобой, называемой не скажу как,
только в нашей с тобой стране сплошной кавардак.

Мы прижались друг к другу: между нами ангстрем или парсек...
Расстояние здесь измеряется скоростью замерзания рек
или длиной обоза, тянущегося через век.

Не оценишь поэтому ни аршином ее, ни верстой.
Глупость и жадность определяют дистанцию – расчет простой...
В расстрелянных селах войска встают на постой;

Генерал проигранной битвы в победный дует рожок,
и в карту военных действий красный втыкает флажок...
О, прижмемся теснее, в уцелевший зарывшись стожок.

N. N.

Господи, какие руки гладкие!
Господи, какие зубки ровные!
Господи, какие мысли гадкие,
сладкие, запретные, греховные.
Что же дальше? Ну, допустим, нравятся
мне твои округлые предплечия...
Ты о чем все пшекаешь, красавица?
Я не знаю твоего наречия.
Не в слова же нам играть – замучаем
мы друг друга немотой взаимною.
Как тебя зовут – счастливым случаем?
Басей? Элижбетою? Мариною?
Я в тебя почти влюблен: дорожное
увлечение за шторкой занавешенной.
Я сказал “почти”, ясновельможная,
что не означает страсти бешеной;
нервных встреч с извечной их морокою,
писем с длинным спуском к послесловию...
Ради глаз твоих лукавых с поволокою
я не двинусь воевать Московию.
Вообще, не двинусь с полки узенькой,
столькими до нас отполированной.
Ну, иди ко мне... Мы оба узники
в тряской этой клетке фанерованной.
Оба мы – заложники печальные
шаткой этой жизни громыхающей;
бедные любовники случайные,
встретимся ли мы когда еще –
под Смоленском, Краковом, Антверпеном? –
через сто парсеков ожидания...
...Завтра утром на перроне ветреном
улыбнись хотя бы на прощание.

ССОРА

В результате: выходит в тамбур покурить сосед...
Что за вспышка, господи, что за нежданный пыл:
перебранка за переборкой тонкой – ну и сюжет!
На какой странице ты книжку в сердцах закрыл?..

Может быть, это история про дальние поезда...
То есть, когда на подножку вскакиваешь, махнув рукой,
чтобы, в конце концов, оказаться вовсе не там, куда
намеревался попасть. Вовсе не с тем. Не с той...

То есть, когда впопыхах в чужую вбежав
жизнь, с дымящейся головы сорвав картуз,
ты понимаешь, что попался, что был не прав;
ехать некуда, незачем. И твой заплечный груз

навсегда с тобой – назови судьбой, горбом;
назови, как хочешь, – когда смысл теряют слова,
провисают они, как провода обросшие льдом.
Напряжение гасится. Я не прав. Ты – права.

И возможно, эта история – про долгий путь:
полосатые тики, знакомая одурь... и все не впервой...
Остается глазок продышать в оконце, прильнуть,
разглядеть, как одиночество нас обступает стеной.

* * *

Нет, не сяду я с ними в картишки, не сяду.
Ну их к ляду! Знакомы мне эти прихваты.
Стоит только начать, подивившись раскладу, –
цап-царап... и попался. И кто виноватый?..
Знаю я эти игры: один неумело,
вроде бы, но по мелочи не добирает,
а другой – переносицу трет то и дело,
или ус теребит, или просто моргает.

Нет, не буду я им поддаваться, не буду;
мне их фокусы-покусы неинтересны...
Мы приучены с детства к словесному блуду,
и замашки вагонных кидал нам известны.
И привычка ко лжи, и почтение к лаже,
и поддельный восторг, и азарт этот подлый...

...Разве только взглянуть, что там в прикупе ляжет...
Я ведь их не боюсь, не боюсь этой кодлы?..
Я и сам передернуть могу, если надо;
если что, – брянский волк мне товарищ законный.

...Предпоследнюю сотню отдав этим гадам,
улыбаешься глупо и недоуменно.

* * *

Курьерский, пролетая станцию,
трубит восторженно-тревожно...
Застывший в гибельной прострации,
качнись вперед неосторожно –
Одно неловкое движение,
один нырок – и нет возврата...
Я знаю: это разрежение
в конечном счете виновато
в необъяснимой, бессознательной
подначке – жуткой и лукавой;
давай, шагни... и – по касательной
с подкруткой – в перемол кровавый,
тугой струей свистящей втянутый, –
в круговорот последней боли,
простейшей физикой обманутый,
а вовсе не свободой воли.
...Ну, что стоишь, как заколдованный,
чего тебе еще не ясно?
Кровь не прилипнет к полированной
реборде. Смерть всегда напрасна –
ни памяти о ней, ни знания:
и никакого нет резона
переживать ее заранее,
качаясь на краю перрона.

РАССУЖДЕНИЕ О СЛОВАХ

Вот ведь странность какая, может быть, ты нездоров? –
Ни один психолог не объяснил тебе этот пустяк:
с детства путаешь до сих пор несколько слов, –
по созвучию, видимо, отдаленному или просто так.

Бродят ясельными парами близнецы, дурачки,
подмененные где-то, где еще сознание спит.
И цепляешь вот на нос часы, и подводишь очки,
гуталинишь мебель, и обувь покупаешь в кредит.

И трибуна вдруг превращается в урну, что само по себе
онтологично вполне, но речь затрудняет порой,
а точней, – понимание речи, то есть ни “ме”, ни “бе”,
ни “кукареку” не можешь выдавить. Вот какой

непонятный клинический случай! А ведь, вроде, не псих.
И словам цену знаешь и умеешь их произносить...
Эта путаница – не в самих понятиях, а еще до них –
в звуках, слившихся в изначальный гул, может быть?

И оттуда – из шума времени тонкой струйкой течет
наша речь каждодневная... Чем и живы мы, друг, –
так, единственно, поиском смыслов, а что же еще
нам довлеет, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг?

ВЫПИВ, ЗАКУСИВ...

Под окнами филер слоняется праздно,
поэт в проститутку вливает мадеру...
Вокзальный, в чаду, ресторан. Безобразна
солянка, разбавлена водка не в меру.
Что скажешь, попутчица, пифия ночи,
знаток алгоритмов неверных, зануда? –
чей голос в мозгу моем пьяном бормочет:
– Ты едешь – сюда? Или едешь – отсюда?
Когда бы я знал! На какой я сломался
надтреснутой стопке?.. Кругом амалеки!..
Но это ж не я по местечкам шатался
в каком-то чудно размалеванном веке...
Нет, нет, я родился в краю маргиналов, –
по горну вставал, засыпал под гармошку,
гулял по свистку... Зря ты мне нагадала,
как будто бы жил я уже понарошку
когда-то... Ведь сказано: не выбирают
себе времена, и повязаны сроком
не в том балаганчике, где истекают
герои не кровью, а клюквенным соком,
но здесь и сейчас... И в угарном шалмане
в себя возвращаешься мало-помалу,
хлебнув этой теплой разбавленной дряни,
и тут же ее закусив чем попало.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вокзал дрожит... Но музы не поют –
так много лязга, гомона и гула...
Подножки ставят и по спинам бьют,
и словно сами по себе бредут
самодовлеющие челноков баулы.
Из пункта А в пункт Б переместясь
через четыре сонные границы,
в перронную разжиженную грязь
ступая, понимаешь, торопясь,
что можно было и не торопиться.
И можно было сочинить финал
истории, навеянной дорогой,
когда бы ясно не осознавал,
как трудно вспомнить то, что не видал,
что неподвластно памяти убогой.

В туннеле мрак, хоть выколи глаза.
Скрипит замерзший кожезаменитель
носильщика... А я на два часа
проездом здесь и, как зимой гроза,
случаен и не нужен.
                                 – Извините,

как выйти в город? – Здесь прохода нет! –
со всех сторон тебе вопят истошно...
О, Господи, и через сотни лет
мы, может быть, не вынырнем на свет
из безъязыкой темноты подвздошной.
Не нами выбран век для жизни, но
и нас самих века не выбирали...
...Снует челнок, жужжит веретено...-
не нами это все заведено,
и все на нас закончится едва ли.