Антон КОЛОБЯНИН

ПОЭТ-МОНСТР

* * *

Ты любишь фотографии. Ты гладишь
их белый глянец и, конечно, веришь –
что это – ты, надеясь, что наладишь
хрустальный мост из прошлого (теперь уж –

из прошлого), и – в будущее. Тянешь
себя за подбородок, размышляя
о том, что ты когда-нибудь завянешь,
как орхидея – воздуху башляя

гнилую смесь. И покидая вазу
ну, скажем – бытия, ты отражаешь
позорный след. Но сам уже ни разу
себя на этих фото – не узнаешь.

* * *

Остались две жизни – до нового года.
Дожди – словно жалюзи – сдвинет погода.
Ударит мороз, как топор дровосека.
Расклеит афиши явление снега.
Спектакль отыграет и тут же растает.
Румянец тебя по щекам отхлестает.
Ты будешь, как гном в театральном бинокле.
Но чу ! Облака из бумаги – намокли.
Весну растворив, как таблетку от кашля –
вдруг из заточения – лунная башня –
отпустит принцессу... к тебе... Это может
случиться: но это случиться не может.
Ведь жизнь, ей нельзя подыграть – ни биеньем
чуть влажных сердец, ни кладбищенским тленьем.

Две жизни: одна – погашение долга.
(Боюсь, этот долг не отдам очень долго).
Другая – струит свои воды чуть слышно.
Ее не прожить. Ты пытался, не вышло.
Ты сам – ее плеск. Но себя ты не слышишь,
пока ты шумишь, т.е. попросту – дышишь.
Пока ты постель разминаешь, как сено.
Вкатив под язык колесо седуксена,
как Новый Сизиф, ты, конечно, забудешь –
где был ты и где вряд ли ты еще будешь.

* * *

Когда-нибудь, когда окаменеет
поэзия, так, что уже не надо
ни языков, ни дантовского ада
и пытка вдохновением отменит
саму себя – воспламенится почесть
молчанию: затворникам и рыбам
и статуям, всем человечьим глыбам
проснувшимся в одном из одиночеств.

* * *

Моргая крыльями, оса
тебя пытается обжечь.
В углу творятся чудеса.
Согнув глаза, ты видишь плеч
худые горы. За спиной
проходит жизнь – творя обряд.
А пред тобой – всегда стеной –
стоит твой взгляд.

А высоту седых небес
ночной звездою обозначь.
В окно стучится темный лес,
стон электрички, детский плач
и прочий лепет пустоты,
что неизменен тыщу лет,
пока с земли взираешь ты
на ход планет.

И не зубилом проштробив
своей судьбы недлинный лаз –
я не был здесь вольнолюбив
и там не буду. Это раз.
Еще – я мог тебя обвить,
как непорочная лоза,
но к нашим лицам не привить
своих возлюбленных глаза.
И это два. И может быть,
мы с вами – только голоса.

ПАСТЕРНАК

Я иду через гибнущий парк,
где деревья вцепились корнями
в побледневший от гравия мрак.
И ветвями вцепились, и пнями,

и еще черт-те чем. Я пою
очень тихо (почти бормочу я).
Но туман, как ни странно, не пью:
он живет в этой песне, бичуя.

Здесь и почва протерта до дыр
и судьба, что не дышит – а пахнет
перегноем. Так пахнет надир,
когда эхо посмертное ахнет,

(и душа устремится в ампир
или в готику. Либо – в надежду.
То сражаясь, как сильный батыр.
То болтаясь, как в проруби – между)...

Ты позвал насекомых на пир,
на пенек – в электрическом баре,
где Луна, как восставший вампир
присосалась к возлюбленной паре.

Где Природа – со связкой ключей
притворилась порхающей музой,
а на деле – тюрьма. И очей
не смыкает и сохнет медузой
на песке...

* * *

Неделю мне снились их лица.
Неделю – на грани прощанья.
О лица людей, что присниться
сумели ! И без завещанья
смогу я теперь обходиться.

На днях мне приснился Кальпиди:
Он дружески мне улыбнулся
и руку пожал. Повернулся,
а больше его я не видел.
На спину я перевернулся.

Мне снились бескрылые феи,
которые лично коснулись
меня. И остались трофеи
и даже – названия улиц,
где жмурились их котофеи.

Мне снились большие надежды
и мусор, оставшийся после.
Мой шепот спросонья – « Ну где же ты ?!» –
мне снился. А ты была возле.
И было светло без одежды.

Неделю я спал, как убитый
на честной дуэли. Воскреснуть
стыдясь, ибо снова – обиды,
чье зеркало тужится треснуть.
Но я не гляжусь в эти виды.

Неделю мне снились их лица.
Неделю – на грани прощанья.
Тюрьма сновидений боится
бесстрашного телевещанья
побега ; Но он состоится.

7.4.98

«ЦЕНТРУ ДОЖДЯ»

Эта книга – решето.
Сквозь нее просеян свет.
Я талантлив, ну и что?
Стал бездарнее газет:

Ибо отданы в залог
и таланты и мечты.
Ибо равен эпилог –
смерти. (Жалоба почти!)

Я ночую под мостом.
Он концы зарыл в кустах.
Что оставишь на потом –
пузырится на устах

мыльной пеной. Убегу! –
как сбегает молоко.
Я так больше не могу.

14.6.97

* * *

Над нами небеса –
под цвет твоей печали.
А я уже писал
про этот цвет вначале
своей карьеры. Ты,
конечно, равнодушна
к тому, что есть кроты –
которым небо скушно.

Тебе отдам печаль,
себе оставлю даль.

8.7.97

* * *

Слово – не воробей.
Выстрелит – не убьёшь
вылетом из обеих
губ. И не пустишь нож
в ход. Не убийца, чай,
чтобы его убить.
Чинно сижу, пью чай,
как меня не любить?!
Я не поэт, а так,
малость Иван-дурак.
В церковь я не ходок
и не люблю кабак.
Либо стихи умны,
но лишены красы.
Либо – наоборот.
Значит, малы трусы.
Слово вообще есть бог.
С птицей его сравнишь –
скажут тебе – Ты – лох.
Библию, мол, темнишь.
Ну а поэту чё?
Чинно сижу, пью чай.
Хрен вам через плечо.
Эх, перо, выручай.
С богом! Спеши дерзать,
переводить листы.
Нечего мне сказать
греку, варягу. Сты-
дно.

Ноябрь 96

* * *

Санный полоз оставляет
еле слышное свеченье.
Нас внезапно обставляет
фантастическая тень.
На лыжне довольно места
для любого приключенья.
Ты – на санках. Ты – невеста.
Твой жених – морозный день.

Я, как лошадь – запряжённый
в эту влажную обузу.
У меня такое чувство,
что поэзия – обман.
Как усы себе я – жжёной
пробкой – пририсую музу:
Вот и всё моё искусство.
Вот и весь я великан.

Ты, конечно, обмираешь
над моим стихотвореньем.
Но, увы, признанье это
мне ресниц не шевелит.
Я люблю тебя. Ты знаешь –
как люблю. Творю. Сирень ем.
Но – я тень того Поэта,
что дрожать тебе велит.

13.12.96

* * *

Поиграй со мной, огонь.
Но не больно. Руку тронь.
Отмени законы мира
и пронзи мою ладонь.

Я не то, чтобы поэт,
но рифмую тьму и свет.
Человек – не поле битвы.
Между ними битвы нет.

Я, конечно, не пророк.
Я люблю мясной пирог.
Для коровы убиенной
это лучший некролог.

Если рядом алкоголь,
он садится словно моль
на моё сухое тело
и пищит: – «Кто здесь король?».

По ночам я вижу сон.
Он услужлив, как гарсон.
Посвящает в то и это,
будто я какой масон.

Значит так, огонь – играй.
Век живи, но умирай.
Я порвал стихотворенье
и оно попало в рай.

Не огонь, а сущий бес.
Взбрызнул искры до небес.
Мне с тобой, исчадье спичек –
светел самый тёмный лес.

Можно дальше продолжать,
но мне холодно дрожать
на ветру стихотворенья.
Т.е. – ветер отражать.

21.11.96

25

Мне двадцать пять. Мой бог – что я могу?
Я отдал пядь земли своей – врагу.
Пять лет назад я тайно был влюблён.
И до сих пор мне режет руки лён.
Я написал пятнадцать библий впрок
и, что смешно – бог выучил урок.
В моё окно стучится тёмный лес.
Раскроем книгу, но – «мне скучно, бес».

Земную жизнь пройдя до тупика –
я очутился в тупике. Пока
он на тюрьму ни капли не похож.
Мне нет нужды ломать о стены нож.

Я не ревную к прошлому, ничуть –
мой настоящий, будущий мой путь.
Что точно помню – воздух был ничей,
когда звезда сжимала пять лучей
в кулак тирана – тёплым был июль
и мыльным пузырём казался нуль.
И – пленник у абцисс и ординат –
был всё-таки свободным беглый взгляд.

Мне двадцать пять. Мой боже – озари
меня! – Пока пускаю пузыри,
пока на тень дрожащую похож.
Пока о стены не сломал твой нож.
Я весь в долгах, процентах и мечтах.
Клюю подачки, словно стая птах.
Необщим выражением лица –
расстроил мать и прогневил отца.

И всё ж быстрей велосипедных спиц
сменилась друг за другом сотня лиц.
Я ночь провёл в объятии стальном
стихотворенья, ну а в остальном.....

22.12.96

* * *

Озябла? Так иди ко мне.
Не зря я плед купил.
Не зря я жил среди камней.
С камнями ел и пил.

Не зря копил нули рублей,
зимою строил флот:
на мокрых спинах кораблей,
как на дельфинах – от
людей, людей, людей, людей –
на остров без забот.

Я обниму тебя, вот так –
как гибкая вода.
Я был героем передряг,
я принцем был среди бродяг,
но потерял тебя.

И я проделал длинный путь
и сжёг мосты страниц,
но зимний ветер смог задуть
свечу твоих ресниц.

11.3.98

ДОЛМАТОВ

Молчит окно. И свет в окне,
как бы подвешен в бездне.
И некто мчится на коне
и каменеет в пемзе.
И тот, кто корчится в дыму,
как бы в клубке змеином –
он служит пламенем тому,
кто пьёт перед камином.

Но нам огонь даёт обет
в золе подняться к высям.
На нём ни разогреть обед,
ни сжечь подложных писем.

И Некто мчится на коне
и мечется по стенам.
Пьёт отражения в окне
и бьётся над катреном.

Мы ж пьём безалкогольный дым
за эту чертовщину
и смутно помним – молодым
погибшего мужчину.

1995-96

* * *

Ты можешь пить и между прочим –
пьянеть и вымирать, как вид.
И ждать, что – тут мы напророчим –
над рюмкой ангел пролетит.

Пытаясь к старости пробиться
через распутицу морщин,
ты аккуратно будешь бриться,
слегка похожий на мужчин.

Твой нимб не будет слишком светлым
для тех – кто в сутках любит ночь.
Твой дух останется оседлым,
а тело рваться будет прочь !

Из той Перми, как из пожара
ты прыгнешь – стукнувшись об лёд
чужой планеты в форме шара,
остановив её полёт.

Ты, в общем, мирный сумасшедший
и не бросаешься с ножом
на мир исчезнувший, ушедший
бесследно выше этажом.

Ты поднесёшь своей любимой
букет из ядовитых змей.
И пролетит твой ангел мимо,
а рюмку можно сдать в музей.

Но всё ещё преодолимо
пока ты медлишь, ротозей.

9.3.98

* * *

Не верь кометам,
плащам, поэтам,
дождю – чей лепет
всегда об этом.

Не верь деревьям –
пойдут на терем.
Оставь свой опыт
гусиным перьям.

Не верь, что часть Я –
целого. Счастья.
Голубенькой змейке
её запястья –

не верь! Поверишь –
пойдёшь, как дервиш.
От этого мира
останется дверь лишь.

5.11.97

* * *

Следи за дверью, не впускай творца.
Он двадцать лет подсматривает в окна.
Он плавит стёкол льдистые волокна,
когда золоторунная овца

заблеет в небе и проснёшься ты,
озябшей кожей пробуя мужчину,
как собственную, возле рта, морщину.
Как мальчика, что совратила ты.

Ты женщина и ты посвящена
в спокойное дыхание поэта.
Трёхкомнатная мёртвая планета
луной в твоём окне освещена.

Когда не Солнце, а Луна горчит –
ты будешь шрам, узлом стянувший кожу –
баюкать, целовать – пока не ожил,
пока он мёртв и о тебе молчит.

1996

* * *

Можно поймать его в чаще,
в зарослях лени и страсти
пьяным сачком, что чаще
бывает. Вырвать из пасти
тьмы... Паутинкою дури,
сильным капканом гнева
можно поймать, у дуры
в нижнем белье. О, Ева !

Можно поймать его в чаще
и испытать своё тело.
Можно поймать, но чаще
его ты теряешь... Дело,
которому служишь, дама,
которую любишь, тайна,
которую тщетно драма
в тебе выпрямляет тайно –

всё это суть потери
и их обрести несложно:
достаточно губы пэри
облизывать осторожно.

Но делится, как амёба –
весь мир – на худые части.
Раз вы полюбили оба –
то третий уже несчастен.

И можно поймать. Но как нам
его удержать над схваткой?
Он движется к нашим окнам,
к магниту с железной хваткой.
Он близко: Абсурдна вера.
Надежда горька, как пьянство.
Любовь далека, как эра
безоблачного пространства.

И мы – мотыльки, щекочем
нутро наших судеб тесных.
Здесь всё бесполезно. Впрочем,
нет деланий бесполезных.

1995-1996

* * *

Сильнейший медиум, ты вызвать мнил любовь.
Так, чтоб она пикировала вниз
на девочку, которая сквозь визг
бесовских полчищ, продиралась из
одной тюрьмы в тюрьму другую, близ
светлейших воинств: продираясь в кровь.

И так, чтобы Любовь её брала
на крылья – непонятно, правда, чьи.
Войска, пролив обильные ручьи
абстрактной крови, шли гонять чаи.
А те, кто мог – летели... из ничьи,
в которую сложились кирпичи
побед и поражений... Тень орла

отбрасывалась мирным голубком.
А голубка сердцебиенный ком
отброшен был (тень – тенью) от орла.
Кровь голубка хлестала из горла
и то не кровь была, а – пар, о ком
мы скажем: «Бог» и дальше – «В рот ебать»,
стремясь кимвал звенящий обобрать.
Сей звон ограбить нищим языком,
чья речь – как речка – чьё желанье течь
уж истекло за тысячу веков.
И мы стоим (и мы боимся лечь)
по щиколотку в пене облаков.

11.10.95

* * *

Осень + осень + осень + осень.
Сколько за жизнь повидал осеней я?
Если нет денег, то город несносен.
Хочется в лес, где ладони синея,
или краснея – обтянуты ветром,
т.е. – перчатками тлеющей стужи.
Осень унылая, хватит вольтметром
мерять своё напряжение в луже,
т.е. – своё отражение. Ну же!

8.1.97

СНЕГ

Затмивший небо крупный снег –
он выпал наконец.
Всё остановлено в борьбе
и снег всему венец.
Дни проплывают в серебре,
а снег всего лишён.
Он, как монах и в декабре
чуть-чуть умалишён.
Вот я шнурую свой шнурок.
Скорей мороз вдохнуть!
Ах, твой волшебный свитерок
обтягивает грудь.
Мы покидаем тёплый дом
и выплавляем след,
чтоб по следам найти потом
друг друга в бездне лет.
Земля промёрзла до небес
и, нищая, поёт –
о том, как чудо из чудес
лыжню нам отдаёт.
И мы идём к своей звезде
над снежной пеной дней,
как бы спаситель по воде,
как бы слегка над ней.
А рядом – выпустив шасси
вдруг приземлился лес,
или космический корабль?
(Попутал рифму бес).
Мороз густеет. Поспешим!
Весь путь объят пургой.
Мы дома пламя рассмешим
весёлой кочергой.
И подоткнув колючий плед
и обратившись в слух,
мы просидим так много лет.
Так переводят дух.

3.10.95

* * *

Двигаясь через пустыню,
медленно пишется книга.
Древний мираж –
на абордаж
мига.

С каждою буквой меняется кожа
книги, которая вряд ли похожа
на тривиальную исповедь... Боже! –

Сердце моё не стучится.
Видимо, кончился дятел.
Я же во сне,
как снег по весне –
спятил.

Дождь, моросящий за форточкой пыльной
мигом приделает к зубодробильной
боли – ладонь, полусферою тыльной.

Нарисовался в ладонях
путь – на судьбу не похожий.
Это конец.
Я не жилец.
Просто прохожий.

1995-97

* * *

Камень в реке блестит,
жабрами шелестит.
Со смеху помирает.
Вода – его зыбкий щит.
Он отражает мир.
Жидкое есть кумир
твёрдого. Утекая,
мы видим, что Смерть – такая.

1.8.97

* * *

Как чувство нуждается в жесте,
так лето – в дожде серебристом,
(который гремит, но из жести
не сделан), и даже в ребристом
мужчине (отлившем из бака) –
сутулое освобожденье
покинуло зону барака,
вплетаясь в косичку движенья.

И тронулся лёд: будто в небе
неслись облака – как бизонье
нашествие. (В общем-то не бе-
зопасное стадо). В озоне,
в ознобе Его полу-плоти,
(она – содержимое морга) –
как сосны в янтарном полёте –
все чувства на грани восторга!

Мужчина, живущий недолго,
блуждающий в форме поэта:
Он весь – ощущение долга
прожить эту жизнь, чтобы это
на жизнь походило. Но в целом
Он цели такой не имеет.
Он – снег, ибо падает в белом
на грязь, что листвой пламенеет
за окнами стихотворенья.
Ведь жизнь слишком невероятна
под медленной пыткой старенья.
И памяти мокрые пятна
уже испарились невнятно
повсюду, где есть повторенья,
где солнце – туда и обратно.
И это – начало творенья.

7.7.98

* * *

Ты, в общем, сухая ветка.
Твой куст – неизвестно где.
И бледное пламя ветра
кричит на своём наречьи.
Обломит тебя и метко
стрельнёт к голубой воде:
мир, видимо, сшит из фетра
и лёгок для главной встречи.

И ты до сих пор играешь
в игру « Как-сойти-с-ума-
но-не-огорчая-близких».
А близкие те далече,
и ты их в лицо не знаешь,
не знал. И игра сама
играет тобой на склизких
ступенях бессвязной речи.

И сходит с ума. Наверно
стихи – это твой дневник,
который ведёшь от точки
и до запятой, в надежде –
что ангел твой дышит мерно,
что ты не к стеклу приник,
расплющив лицо, что строчки
привыкнут к своей одежде.

И ты обладаешь мёртвым
талантом – воображать
и всё превращать в искусство,
красивое в лунном свете –
как жирный творог, чтоб чувство
любви – увлажнило сети.

Я вижу твоё волненье –
как копию с полотна
великого моремана,
писавшего синей кровью.
Вам нравится исполненье
мечты – но она бледна:
заняться (глотнув тумана)
и пенисом и любовью.

Да, мир безусловно тесен.
А путь, как всегда один.
И это – источник жажды,
но мы не хотим напиться.
Ты этим и интересен,
мой маленький Аладдин –
что в реку не вступишь дважды,
но трижды – всё повторится.

12.4.98

БЕГ

Искрящийся снег
лунным светом умаслив –
бежит человек,
но едва ли он счастлив.

На лыжах,
на лыжах,
в слюне, в полусне –
скользит привиденье
навстречу весне.

О, лес – расступись!
И поляна – откройся!
Луна – заступись
за бегущих! Не бойся!

Что сердце?
Что сердце?
Болит его тень.
Под рёбра ударил рогами олень.

И стихнет звезда,
но зажжется другая.
Пыхтят поезда,
но их лязг отторгая –

на крыльях,
на крыльях,
на взмахе ресниц –
ты вылетишь с белой спирали страниц.

Ты жизнь затолкал
в голубую бумагу,
как будто украл –
но был пойман. И магу

подобен,
подобен,
ты шепчешь – «Она».
Она же – как штора шумит у окна.

Ей нравится снег
из лунного теста.
Бежит человек
не двинувшись с места.

Октябрь 1997

* * *

Зимою квадрат окна
не делится пополам.
Он запотевает из-
нутри и почти святой –
от холода. Как она
идёт по твоим полам! –
зима, холодрыга. И, з-
меясь под твоей пятой,

о, под шерстяным носком –
она закаляет стиль
письма. Согревает льдом
вино в погребках аорт.
Окно под её мазком
узоры сдаёт в утиль.
Она накренила дом
и черпает стужу борт.

А звёздная ночь зимой –
прекрасней, чем твой Христос!
Она не спасает мир,
не лечит самоубийц.
Она говорит – « Ты – мой!».
Ловец человеков. Ос
гнездо. И бряцанье лир
молчит – ибо пали ниц.

Зимою квадрат окна
не делится пополам.
От линий тебя знобит.
В жизнь – линии влюблены:
Пусть волос их краток на
ладони. Но по полам
танцует коктейль, где взбит
сноп пыли и серп Луны.

Бумажная дверь поёт
под медленным сквозняком.
И в доме напротив – спят
и дышат после любви.
« Подходит к окну и пьёт
морозную ночь». – О ком
пишу ? – если принят яд
и грудь растерзали львы?.

15.10.97

* * *

Хочется верить, что смерть далека.
Так далека – не достанет рука.
Если сложить в первобытный кулак
жидкую кисть – то и вовсе никак

я не достану до смерти, до дна.
Жизнь бесконечна – но всё же – одна.
Жизни другой не прожить, не проспать.
Только остротами пересыпать.

Хочется верить, что я одинок:
проголодался, продрог и промок.
Жухлые листья, как щёки горят.
Да и поэты со мной говорят

с помощью стен, а не с помощью книг.
Шёпот мне нравится больше, чем крик.
Нежность мне нравится больше, чем страсть.
Цель у полёта одна есть – упасть!

Т.е. – надежда – надёжное дно!
Ну а любви всё равно не дано.
Ибо за шторой маячит конец,
а не мираж обручальных колец.

26.10.97

* * *

Он – тополиный пух.
При счёте раз, два, три –
готов лететь в трубу
с той стороны рассудка.

Он не читает вслух,
но пишет изнутри:
морщинами на лбу
и язвою желудка.

Он сам – роман, рассказ,
статья, строфа, строка.
Он – препинанья знак.
Возможно – точка света.

А плоть – волшебный газ.
И распылять пока
нельзя его никак.
Но – подождём рассвета.

Июнь 1997

* * *

О если б я только мог
из потусторонних мест,
(где чисто английский смог
мне скоро глаза доест),
черкнуть тебе пару строк –

зазеленел бы крест.
Задвигалась бы земля.
А впрочем, лежи мертвец.
Сквозь череп ползёт змея.
И где у неё конец?

И где у тебя душа?
В какие лохмотья вшит
господь? Почему туша
свет, мы боимся жить?
И движемся, как во сне –
во сне и желаем быть
такими, какими не
быть нам. Не быть. Не быть.

Кто ветру подобен – тот
без сил пытается спать:
а там побеждает тот,
кто мёртвый уже лет пять.

И, знаешь, любой мираж
буквально слетает с уст.
И ты вспоминаешь, аж,
про сердце, чей факел пуст.

Но если б я только мог
из потусторонних мест
черкнуть тебе про итог,
я б написал: The Best!

1997

* * *

К тебе я могу допурхать
на собственной колеснице,
подняться наверх с бутылкой
и так проведём мы вечер
дождливый местами. Пусть хоть
самой сатане приснится,
как сердце трогают вилкой
и гасят бокалом свечи.

Той ночью, местами – белой,
мы в космосе были синем.
Плясали с Луной дебелой.
С мечтой: на Земле мы скинем
и мускульный обруч Марса
и газовый шарф Венеры.
В прокрустовом ложе фарса –
абсурд христианской веры.

Мы там подружились крепко
с осколками Фаэтона.
И в пермский дождливый вечер
сошли по обрывкам лестниц,
что созданы были крепко
бессмертным пером Антона.
Но всё-таки покалечил
ступени – табун прелестниц,

которых водил я в небо
минуя очаг оргазма.
Он тело согреет, ну так
топить его нужно. Скучно!
Мы просим любви, как хлеба.
В нас дует мороз маразма.
Мы целимся в диких уток
и дробь попадает тучно

в иллюзию оперенья,
сиречь – в архетипы воли.
Ну, как бы – летит над нами
тот день, что не прожит нами.
Та жизнь, что уже не в силах
стать нашей. (Здесь перхоть моли
обсыпала шёрстку рифмы).
Меняемся именами!

Я – моль! Я проделал дырки,
где только возможно видеть.
Я вижу тебя – осколок
звезды. Или тайны. Или...
Я выпущен из пробирки,
где учатся ненавидеть
и где я теперь? – осколок
в летящем автомобиле.

Я еду тебе навстречу
на тачке с игрою в шашки.
По цвету длиннозелёной
волны из её гляделок,
ты выбежишь мне навстречу,
как нимфа в пальто осеннем.
И рифмой обдав палёной,
такси устремится в ночь.

18.11.96

ОСЛИК

Я теперь живу не в ореоле,
а в дыму табачном – пых, да пых.
И в одеждах с бирочками моли,
в этой оболочке для слепых.

Я – актёр. Но я не знаю роли.
И не чую главные слова.
Жизнь – игра: пока темно от боли
и от счастья тает голова.

На меня нацелен сумрак ночи!
Но и ночь просеяна сквозь свет.
Этот « я» любви, наверно, хочет.
(Или секса, в позе буквы Zet?).

Этот « кто», возможно будет после
личности, переходящей в штиль,
спрашивать себя: – «Ты кто?» – «Я ослик
под дождём, сдаваемым в утиль».

Апрель 1997

* * *

С пламенем нянчась, колю топором
мокрое дерево. Щепки летят
в печку – пылающий аэродром.
Может в снегу утопили котят ? –
если мяукает вьюжная ночь
и умоляет под дверью: – « Впусти!».
Только мне холодно мёртвым помочь.
Делай, что должен. И мусор мести
я начинаю могильным венком,
веником то есть. А пыли планктон
можно обильно смочить коньяком,
пылью табачной окрасить тон в тон,
ну и назвать это – жизненный путь.
Ветер пинать в придорожный кювет,
каменным шелестом ноги обуть.

Кровь всё равно не изменит свой цвет.
Кожа останется мягким старьём.
Можно в улыбке её растянуть.
Или заплакать от счастья вдвоём
и называть это жизненный путь.

Сплю, прижимая к груди решето
ночи – дырявой от жара печи.
Нет электричества в доме. Зато,
пламя расскажет секреты свечи.

13.9.98