Весна грязна, и это не напрасно –
напрасно ощущение помех
в ликующем движении поверх
границы между фазами маразма,
который и весною не померк.
Все больше омерзительных котов,
все больше положительных ионов
ослабевает в гомоне гормонов,
и он, гормон, на многое готов.
И ты вступаешь в этот хронотоп,
но твой порыв в чередованьи буден
скорее одинок, чем обоюден,
скорее прост, чем вычурен, не то б
не избежать томительных прелюдий
к большой аллегорической весне,
в которой ты немного виртуален,
то возникая в аритмии спален,
то пышно выражаясь на письме,
и утоляешь в копоти окраин
желание – малейшую из жажд –
внедриться во вневременное русло
и двигаться по направленью к Прусту,
которому, увы, принадлежат
теперь твои досуги, как не грустно.
Предместье дремлет, шевеленья – ноль,
и только на провинциальном плаце
устало маршируют папарацци,
преследуя столичную гастроль,
которая изволит состояться
сегодня же, в уездном варьете,
где скоро снова соберутся снобы,
покинув глинобитные трущобы
и облачась в сюртук и декольте,
и позабыв шероховатость робы.
Ступай же в этот маленький вертеп
и там, ориентируясь наощупь,
легко найдешь трепещущую особь –
таких вовне не существует, где б
ни поискать, какой ни выбрать способ.
Подобное осуществимо лишь
в отдельные моменты хронотопа:
в пересеченье, скажем, Конотопа
и полнолунья (полдень и Париж –
совсем иное в языке Эзопа).
Манипулируй ею, то есть той,
кого ты приручил, без опасенья.
Она, подумав, скажет: здравствуй, семя
младое, незнакомое со мной, –
и засмеется, и умрет на время.
И ты умрешь и будешь норовить
витать повсюду и нигде, как вирус,
способный в прежнем облике (плюс-минус
случайные мутации) ожить,
не понимая, что же изменилось.
Не понимая, что скорее плюс,
чем минус (обретенье, чем утрата),
на скорости allegro moderato
заметь меня – я очень тороплюсь
закрыть тобой зияния лакун,
слегка обезображивая повесть –
и без того причудливую помесь
буколики и триллера – в канун
того, как налегке садиться в поезд.
Плохой хороший парень (а в миру –
веселый киллер) надевает кивер.
Вчера покинув криминальный Киев,
он движется по саду и двору,
в твоем парадном незаметно сгинув.
(На этом месте рукописи – блиц
и разнобой в разновеликом шрифте.)
Он начинает подниматься в лифте –
ты узнаешь об этом со страниц.
Он позади тебя, не видно лиц...
Я не люблю заимствований, но –
смотри: Кортасар, "Непрерывность парков"
(такая книга, одолжи у панков) –
соблазн чрезмерен, я давным-давно
не делаю себе таких подарков.
А впрочем, вы подружитесь, ведь он,
чем впрыснуть ядовитую цикуту,
отдергивает руку за секунду
до катастрофы. Это моветон
для киллера. Вы едете в Пицунду,
где только-только оживает пляж,
где, наконец, природа уронила
зеленые фрагменты хлорофилла,
хотя вписаться в этот камуфляж
непросто, если мафия решила
обезобразить населенный пункт,
равновеликий площади Монако,
с упорной одержимостью маньяка,
и эта одержимость – атрибут,
который можно понимать двояко.
Во-первых, как трагедию (маньяк
как будто не чуждается метафор),
второе – фарс, где криминальный табор –
лишь фланг кордебалета на паях,
облюбовавший закулисный тамбур.
Весна грязна – сие не новизна,
чего, увы, не понимает ветер
в моей унылой голове, поверьте,
всем этим озабоченной весьма.