Дмитрий МАКАРОВ

INDIAN SUMMER

Идеи: Макаров Д. Д., Колчев А. В.
Воплощение: Макаров Д. Д.

Не говори никому,
Все что ты видел, забудь:
Птицу, старуху, тюрьму
Или еще что-нибудь.

Или охватит тебя,
Только уста разомкнешь
При наступлении дня
Мелкая хвойная дрожь

Вспомнишь на даче осу,
Детский чернильный пенал
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал.

(Осип Мандельштам)

Прекрасным хмурым осенним днем в заведении м-ра О'Фила за крайним столиком сидели двое – мужчина и мальчик. Они, как всегда, говорили о Прекрасной Даме. Временами их разговор был тиканьем часов, висевших на стене прямо над столиком с двумя свечами. Чуть левее (в ливрее), за стойкой, властвовал сам м-р О'Фил, среди бутылок, рюмок и бокалов он возвышался, как Арарат над морем после Великого Наводнения.

К слову сказать, заведение м-ра О'Фила было довольно странное место – оно состояло, по крайней мере, из двух залов: кабака и "тихой комнаты".

Войти в тот или иной зал снаружи было непросто. Как выиграть в рулетку – угадай (не прогадай, а то деньжки отдай) – красное, черное, красное, черное, пармская, обитель, "тихая", кабак, "кроткая", бордель, "тихая", кабак, а то и просто стена. Как ляжет (лжет) карта.

Залы внутри заведения престранным образом двигались, словно заведенные каким-то старым Мастером.

К занятому столику, осторожно обойдя столик со свечами, подошла официантка:

– Господин Блок, вам как всегда?

– Да, – ответил Блок, тряхнув кудрями в такт часам.

– И забудь ее, прокляни, – шепотом повторил мальчик.

– Кто это? – спросила (la famme) у г-на О'Фила (какой мужчина!) новенькая официантка, насыпая в мельницу кофейные зерна (на-на).

– Парнишка? Татьянин День – местный старожил, они с Блоком часто просиживают тут целые вечера (домра).

Большой под мрамор телефон с никелированной блестящей ручкой зазвонил (дринь, Дринь). О'Фил снял трубку:

– Алло, нет. Это не прачечная, – сказал (на весь зал) О'Фил и, повесив трубку, продолжил:

– Любит петь, смеятся, разговорчив... не был, не был, не состоял (SOS). Мальчик, по слухам, научился петь раньше, чем говорить, психически здоров, холост, – О'Фил улыбнулся.

Ольга, поправив плечико платья (какой причастный оборот), повернулась заваривать (заговаривать) кофе (его).

Телефон на стойке взорвался звонком (come, Come).

– Алло, нет, – с паузой сказал О'Фил и бросил трубку.

Официантка поставила на столик две чашки кофе и положила томик "А. А. Блок "Избранное" в уже потрепанном переплете.

Молчание, Silentium, Silence

Блок, обхватив голову руками:

Девочка пела в церковном хоре,
О всех усталых в чужом краю.

О всех кораблях, ушедших в море, –

подсказал мальчик, раскрыв (как нарыв) книгу, на нужной странице. Откуда-то донеслось: "А я пьяная, я удалая. Эх, ма, мама, мамочка" – и тут же стихло.

Часы пробили (билли-тирли, билЛи-тирЛи) семь раз.

В зал, пригнув голову под притолкой (Ой), вошел Поэт (с большой буквы). Какой Поэт, спросите вы? Да просто безымянный (имянной) поэт (с маленькой буквы). Он был немного пьян (баян).

– От осеннего ветра, – подумал О'Фил (спиртное подавали только у него).

– Три пива, – резко бросил вошедший, даже не поздоровавшись, и присоединился к Блоку. Пододвинув к себе кофе (его), он в два жадных глотка выпил, после чего брякнул:

– Осень.

– Осень, – поддакнул Татьянин День.

– Осень, – качнул головой Блок.

Да и вправду, за стенами, над стеклянной крышей и на все четыре стороны была осень.

Осень, вероятно, было названием, именем города, если таковое имелось.

Да, да, (нет, да), всегда падали листья, часто (чисто) шел (плел) мелкий дождик, небо хмурилось (опять ось) целыми днями. Кто-то если еще и верил в лето, то только в бабье, хотя и оно давно не посещало город.

Смеркалось. Выпив вторую кружку пива, пригубив третью, Поэт шумно развалился на стуле и многозначительно крякнул.

– Кабак, – подумал О'Фил (Оh feel), но до кабака было еще далеко.

У него зазвонил телефон (Дин-дон).

– Да, слушаю, нет вы ошиблись. Это не квартира Макаровых, – О'Фил издал тихий стон и разомкнул теле и фон.

Прозвонило восемь (в осень) часов.

– Начинается, – шепнул О'Фил своему отражению на полированном боку бокала (мама мыла раму).

Появился местный органист господин Ре; девушка с ироничным взглядом, говорят она и в зеркало на себя смотрит с иронией.

На улице, нарастая (лебединая стая), забила канонада, в стены, дверь посыпались удары (бойтесь данайцев дары), послышались крики (Рики-Тики-Тави), стекла в окне прощально зазвенели. Сквозь крики "Ура" и выстрелы прорывались команды, кого-то окружали, что-то штурмовали.

Посторонившись, пропуская даму (в платье муаровом), Ре, оглянувшись (еще раз) с опаской, присел за свободный столик (отразивший его cтрогий лик).

Пахнуло свежим ветром, и (троекратное ожидание)... заиграла музыка. Улыбнувшись улыбкой профессионального волшебника (good, better, the best), О'Фил исчез в подсобных сумерках.

– Х-ха (crash, boom, bang), – жахнул по столу Поэт, пальцы его руки побелели (тросниковые свирели).

Потом он медленно (ленно) встал и небрежно (нежно) пригласил даму (ту самую) на танец (наконец).

Блок хмыкнул (Хм-ык-у-у) и сновь качнул кудрями (Ля-Ми).

Сделав погромче музыку, О'Фил подошел к телефону:

– Пожалуйста, перезвоните, вы уже третий раз не туда попадаете, – закончил (Requiescat) он и опустил руку.

Татьянин День углубился в изучение закрытой (toy) книги.

– Они танцевали, – вспоминали стены.

– Они танцуют, – качнулись свечи.

– Они танцуют, – подумал мальчик.

– Опять, – медленно опуская глаза, прошептал себе (в уме) Поэт.

– У нее вовсе не ироничное лицо, – трезвея от нахлынувшей влюбленности, безмолвно ответил на взгляды друзей растерянный Поэт.

Пиво (темное), усталость, давняя горечь прощально попытались уберечь:

– У нее лицо человека уставшего, узнавшего почти все.

Но Поэта уже несло. Медленно покачиваясь под музыку (Вивальди), он медленно и потом все быстрее побежал по сладкой воде поцелуев.

Столик со свечами, столик, над которым висели часы, столик, за которым нет времени глядеть на часы, да из-за которого их и не видно (но), столик влюбленных ждал их.

Но. "Но" – слово, состоящее из двух букв: ночного незнающего "н" и общего окружающего "о", имеет особый фатальный смысл, часто (сто) его говорят, поднимая указательный палец.

Но время пришло.

– Кабак, – неподумавши-уверенно выкрикнул вернувшийся радостно-спокойный хозяин. И спокойно добавил:

– Вам повторить, господа?

Кабак ворвался вместе с ветром, с подгулявшим татарским ханом Кривоног-Запушкинским, его цыганским хором (Ай лавэ нане), трезвеющим Некто, озабоченным Н. Максимовым и прочими гуляками. Потянуло дымом и осенней духотой (ухой).

Ночь и О'Фил поделили свои права, став друг у друга заложниками.

Поэт, еще удерживая прекрасную девушку за руку, все пытался дойти, протиснуться, проматериться (закрой уши Машенька) к столику со свечами, "но" (давно, давно) вступило в свои права. Девушка выскользнула, закружилась среди цыган, цыганок, улыбок (вилы в бок), взглядов и шуток, отпущенных в недолгий путь до чуткого (кого-кого?) уха соседа. Все поехало (он махнул рукой).

– Что за дурная привычка брать все штурмом, – заметил О'Фил, пододвигая комиссару Реомюру бокал, – не правда (нет) ли, глупо и невоспитанно каждый день ровно в восемь (8 осень) вечера штурмовать приличное заведение. Эти матросы становятся несносны (вековые сосны).

– Что ж, – Реомюр нетерпеливо допил, – это решительно и парадоксально. Сочетание этих качеств присуще революционно настроенным массам, – закончил (с миром почил) комиссар, принимаясь за следущую дозу (приняв гордую позу).

– Да, как пьяному неожиданная остановка, разворот и скоро, скоро назад. Или.. А, впрочем, ваш "Манхеттэн" (экспресс) готов, возьмите его с собой. Если я не ошибаюсь, очаровательная брюнетка, стоящая около входа, разыскивает (кивает) вас.

На лице комиссара смешались редкие для него выражения смущения и праведного возмущения. Взяв бокал, он, оттолкнувшись (Отто Кнувшиц), отошел от стойки, потом вдруг (оказался друг?) остановился, замер на секунду, развернулся и сделал было шаг, но все же повернул и направился к некой, похожей на парадно одетую куколку даме (jame, jame).

Мальчик продолжал рассматривать книгу, изредка перелистывая страницы. Поэт заглянул через плечо - страницы были чисты, чисты, только номера близоруко сливались то слева, то справа.

Поэт вздохнул, не находя слов (пойти скушать весь плов).

Татарский хан, уперев мутные глаза в коричневый свитер (где-то у горла) Поэта:

– Давай выпьем, – и, откинув голову назад, выкинул (острокарий) взгляд:

– А, тихой что ли?

Выпив, Хан поставил стакан на стол и:

– Гадость! Давай еще!

Поэт выпил, глянул вокруг. Вокруг центрального столика толпились, пили, шутили, в общем культурно отдыхали. Кто-то уже прикуривал, забыв про все ужасные приметы, от свечей со столика под часами (фа-соль).

Поэт подумал:

– Душно. Ой, душно мне. И не пойти ль мне до ветру (Пассат)?

Отработавший свое Сфинкс (он работал через сутки каменным сфинксом на одном из мостов) с загадочным видом пил на брудершафт (Гафт) с какой-то не лишенной, отнюдь не лишенной очарования дамочкой (чмок-чмок за мочкой).

– Везет ему, – вместо закуски ляпнул Поэт.

Ре шептал что-то несвязное, вернее, не-связанное с окружающей обстановкой, в область нагрудного кармана рубашки (верхняя пуговица просит кашки). Утверждают – там он носит копию (каплю) самого себя, причем живую, независимую, поговаривают, они даже спорят между собой (гобой).

Поэт взобрался на стол и стал читать стихи (хи-хи), поминутно останавливая реплики и движение в массе слушателей.

Кривоног-Запушкинский, слушая, морщился: он – классик (elite), нет даже Классик татарской или монгольской, или попросту татаро-монгольской поэзии, и то не позволял себе таких вольностей.

Хотя какой он классик, какая может быть татаро-монгольская поэзия! Да он и был-то (быдло?) единственным поэтом тех мест, если он, конечно не врет, что там бывал, Зато Запушкинский (Настасьи Кински), ну и черт с ним.

Забившись в угол, Некто, прикрыв глаза ладонью, судорожно думал:

– Нет, хватит, так дальше продолжаться не может. Желать быть писателем, дни и ночи (страница 121, строки 11 и 12) читать, и попасть сюда. Конечно (кончено), Поэт, Хан, хоть и пьют - хорошие парни, но...

(Поэт что-то громко выкрикивает)

Этот шум (белый). Запереться бы в тихую (черную) комнату

(Звуки стихают, зал пустеет)

спрятаться за шторами (кремовыми) и попробовать дописать (или сначала поссать?).

(Появляется стол, лист бумаги со словом "Колокольчик", карандаш)

Как начиналось?
Порван рот языком
Пальцы стерлись о струны дорог.
Нет, старо (Монро), другое:
На улице темно, и холодно в подъезде
А здесь горячий чай и теплый разговор

(На столе появляется чашка чая)

Нет, все не то
холодно-тепло, светло-ебло, весело.

Казалось, что может быть проще придумать ситуацию, картинку

(На стене появляется картина "Завтрак на траве" (Моне))

и оживить ее

(Мужчины подливают дамам вина, целуют им руки (ноги), обнимают за плечи, жарко шепчут на ушко что-то сладкое (Иирис-с, кис-kiss))

и неожиданно ее развязать

(бутылки взлетают в небо вместе с ожившей уткой, женщины вваливают мужчинам пощечины и, заметив, что обнажены, стягивают с них одежду (брюки превращаются)).

Нелепо... только бежать.

Некто встает и, рассеянно глотнув чай, забирает листки, карандаш (с зеленой коровой) и выходит за дверь.

О'Фил снимает трубку (ку-ку):

– Добрый. К сожалению, нет. Всего, – и нажимает пальцем на рычаг.

Поэт, все ниже опуская глаза и кудрявую голову, закончил читать:

– Ну, а дальше не интересно, накатите, а.

Выпив, он покашлял и, закрыв ладонью слезящиеся, наверно, от кашля глаза, неверно спрыгнул со стола и под рассеянно-удивленные взгляды собравшихся направился к единственому окну (ну-ну).

Продолжение следовало.

Наполнялось, выпивалось, проливалось на столы и рубашки, закусывалось и закуривалось (курвы куксились).

Кружило.

– Понимаешь, прихожу я после работы, такой весь замороченный, вообще (никакой) сонный, сердитый. Мне бы поесть и спать, а он лежит, просто смотрит, а как увидит меня, такого сердитого дядьку (тю), сразу улыбается и хохочет, просто хохочет, ну и я тоже улыбаюсь, попробуй с ним не улыбнись.

– Про племянника врет, – подумал О'Фил, бросив трубку.

Один из гуляк (некто), подойдя, спросил у Поэта:

– Ты чего закручинился?

– Да вот моя первая любовь – окна, а здесь их так мало, и все они так низко, – и посмотрев на официантку, более злобно:

– Не стихи, а мелкие крохи. Не обед, а крошки для кошки. Не любовь – забава дурехи. Не рассвет, а тьма за окошком, – и грязно (но-но!) выругался.

Официантка (Анка) рассмеялась.

Поэт обернулся, но никто его уже не слушал.

Ему хотелось напиться, подраться, и он выбрал второе. Метнувшись, он толкнул одного рослого "гренадера" (точка ставится в конце повествовательного предложения). Через пару секунд и тройку слов завязалась драка(точка)

"Гренадер", разбив бутылку (пустылку), сжимал острокрасивую "розочку", Поэт – ножку стула. Моментная пауза (глаза в глаза).

И:

– Ладно, братан, все, извини, - Поэт сделал шаг навстречу.

Шаг (step), еще шаг (step by), пара шажков (to step) и топор войны в пол.

– Нальем! Мартель?

– О'кей, братель.

Телефонный звонок (звуковой пинок).

– Слушаю вас. Нет, это не полиция, - и дал отбой (Последний бой).

Никто и не заметил этой нехитрой случайности. Только один Запушкинский спокойно подошел к Поэту:

– Я слышал твой голос, у тебя проблемы?

Увидев сжатые кулаки, Поэт улыбнулся:

– Нет, все в порядке, так повеселились, пойдем шарахнем!

– Легко, – отозвался классик, – Колу с ромбабой (он трудный самый).

– Легко.

Поэт окинул взглядом зал: (перечисление)

г-н Ре шевеля губами искал что-то в кармане. Н. Максимов (ликом черн) уже играл на гитаре что-то (Тото?) ужасно веселое, остальные были рядом: (продолжение перечисления)

Блок спал, Татьянин день, позевывая, листал новый выпуск "Ницше в комиксах".

Некто что-то писал на листочке (в форме ласточки), не отвлекаясь даже для того, чтобы постучать карандашом по столу или по руке (караоке).

Поэт:

– Пойдем накатим. Вперед, князь заоблачных стран Земли.

Закончив писать, Некто встал и пришпилил листочек (25 точек) к стене. Это было расписание электропоездов, отходящих с Ярославского вокзала Московской Железной дороги. Н. Максимов, прочитав (Чита отсутствует), тут же дал устную рецензию, аккомпанируя себе на гитаре. Он был редактором и автором единственной выходящей в городе газеты (Ты подписался добровольно).

Впрочем, никто никогда не видел ни одного ее номера, все материалы Н. Максимов сообщал жителям по секрету (все тут?) в приватных беседах.

А к титулованной особе тем временем приближался комиссар (meadero) Реомюр. Он что-то шепнул князю (он уже в зюзю) на ухо, и через минуту цыганский хор грянул "Интернационал". Князь втал – грудь его украшал алый бант (аксельбант). Комиссар (писсуар) снял кожаную фуражку и сделал торжественное лицо. Некто же, сидя на столе, весьма громко и немузыкально дул (to do it) в трубу, пытаясь подыграть хору.

Поэт (в россии больше, чем говно), окинув все это взглядом тихой грусти, улыбнулся и печально вышел в осенний дождь (он не курил).

Он пошел бродить по городу, странному городу, живущему удивителной жизнью. Он вспомнил, как попал сюда. Когда-то Поэт был обычным поэтом (с маленькой буквы), он жил в одном городе (название его давно стерлось из памяти, осталось только раскатистое "Р", но город совсем не был похож на эту звонкую букву). Но (в 10-ый раз) однажды в городской библиотеке Поэт снял с полки книгу и раскрыл ее.

На него смотрела пустая страница. Он перевернул ее и стал жителем Осени.

– А интересно, как попал сюда князь, – подумал Поэт, ведь он и читать не умеет. Да, Бог с ним с князем.

Пройдя (пародия) сотню шагов по гулкой мостовой главной улицы, Поэт свернул в переулок, мягкий асфальт и желтые листья притушили его шаги, переведя разговор эха на тихий шепот.

– Фонтан, – удивленно заметил Поэт.

Круглый фонтан (лафонтен) находился в маленьком дворике привычных пятиэтажек.

– Прекрасно, – выдохнул (пиво, кофе, водка, джин) служитель муз.

Вполоборота глядя на фонтан, Поэт пошел от него прочь и через миг уперся в ограду.

– Парк, а я здесь никогда не был, – Поэт быстро перемахнул через ограду. Многолетнотканный ковер из опавших листьев бесшумно принял его. Он пошел по одной из дорожек, смотря то вверх на неясные звезды, то вперед на арку расступающихся деревьев, то по сторонам, где туман путался среди стволов.

– Молодой человек, вы зачем здесь? Вы электрик? У нас поломка.

– Нет (в 14-ый раз), я здесь просто гуляю, – ответил Поэт стоявшей невдалеке девушке, которую он сразу и не приметил.

– Тогда вам придется покинуть парк, после восьми (в осеннее время) парк закрывается.

– А где выход? Я через забор, – засмеялся Поэт, девушка показалась ему привлекательной (Ной).

– Хорошо пойдемте.

Они пошли. Поэт шел рядом, не стесняясь посматривать на красивое, простое лицо спутницы (в Ниццу, в Винницы). Они молчали.

– А что может быть прекрасней, чем вот так неторопливо идти рядом, молчать. Если даже ничего дальше не будет, то это уже очень хорошо. А почему ничего не (в 28-ой раз) будет? – спокойнолихорадочно думал он (саксофон).

Они все еще шли, а цвет волос незнакомки непредсказуемо-мягко менялся в свете фонарей, в глазах то вспыхивали, то гасли блики этих маленьких ночных солнц.

– Мы пришли, – сказала девушка, открыв калитку.

– Мы, – повторил про себя (и про нее) и еще раз взглянув в лицо прекрасной незнакомки, вышел и медленно (но) пошел по уходящей вдаль булыжной мостовой.

Потом обернулся: девушка еще стояла у закрытой калитки, стояла и смотрела. Чуть не подпрыгнув от нахлынувшего неизвестно откуда счастья, Поэт скоро (наскоро!) побежал по ожившим улицам к заведению м-ра О'Фила. Без труда найдя (Надя, два стакана) дверь, он вошел.

За крайним столиком сидели двое, мужчина и мальчик. Они, как всегда, говорили

ноябрь 1993 – сентябрь 1994 (август 1997)