Дмитрий МАКАРОВ

ИНТЕРВАЛЫ

(ЭС СЕ)

КРАСНАЯ КУЛЬТУРА

Говорящему да откроется, горящему да отольется. За лупатой собакой – победительницей страха перед тьмой ночи, притупленными темнотой глазами, я смотрю назад.

Телевизор единственным мерцающим глазом смотрит на поверхность моей спины. Говорит о безкультурии, да откроется ему смысл его слов. Открытая книга статей Горького шелестит о развале культуры – о Верлене и Бодлере.

Развалясь на диване, спит сосед. Он обезглажен – мрак его подсознания крутит киноленты снов на розовых простынях век. Свет луны цепляется за бледно-красные занавески, прячет один из глазных холмов в тени горы носа. Пайковые помидоры пахнут мылом. Белая сопка желтеет в свете луны. Контур близкого леса – клякса на фоне неба. Рядом мерцающий красным фонарь. Сосед естественно бескультурно задвигался во сне, – будто в пылу близости с кем-то. Бордовый диван заскрипел, как тогда с продавщицей кваса.

Воспаленно смотрели его глаза на каждую блузку. Горящему желанием да отольются его свидания квасом. Длинные встречи за короткими глотками из одноразовых стаканчиков. Пошлые шутки и анекдоты. Поштучно и в розницу – желтая бочка дегтя на ложе любви. Ложкой, испачканной в томатной пасте, размешиваю чай. Сосед чешет себя в паху. И чай пахнет пайком – банным мылом и банным смыслом жизни – попотел и хорошо.

"King Crimson" разгоняет печаль. Хаосом звуков "Red" собирает культуру в пучок. Сосед просыпается и уходит в баню, взяв под мышку дубовый веник.

Лупатая рыжая псина лает на улице. Уже темно. Но надо достирать рубашку и куцую майку пролетарского цвета. Затем кепку. И затемнить сознание, выключив свет. Красные чернила кончаются, помидоры тоже.

Еще глоток "Киндзмараули" и все – культура опять распадется на меня, комнату, мир, воздух и цвет, отраженный и рассеянный в среде.

ЭКЗАМЕН

Напилася я пьяна, не дойду я до дома.
Довела меня тропка дальняя до "Вишневого сада".

(Народная песня)

Мы идем по мосту, взявшись за руки, и как странно, что мы еще не поем. И правый берег стоит против левого – мост им судья. А судья всегда на стороне реки. В битве команд судья на стороне мяча. Река и мост заодно. Как странно, что мы живы и не поем.

Кукушка на ветру. Ее ку-ку отсчитывают не годы – дни. Столь бесконечны ее отсчеты. Она не знает покоя.

Мы спешим на экзамен. Учебник валится из рук. И физика на ветру управляет литературой. Хотя, как же иначе – Рязанская область – яблочный край. Ньютоновская тень отбрасывается плодоносным деревом. Литература двигала яблоком раздора в уме Ньютона.

Близость красного плода в сумке обеспечивает шанс тройки – по литературе или физике – все одно.

Точка ставиться в конце повествовательного предложения – к ней катится весь шар вести. С ней сталкивается смысл сказанного и понимание. Мост заканчивается – на нем нет фонарей, чтобы отсчитать положенный для прохождения круг. Но через нельзя ходить кругами. Лишь силовые линии судьбы замыкаются через разрыв в цепи понимания. И не однажды проходят через одного человека. Проходят, не меняясь. Хотя время даже не успевает прокричать о своей быстротечности и изменчивости. Слоги ее слов все те же. Бе и Ме.

Украденного не воротишь. Часы не остановить дважды. Даже если они отстают. Подаренная самогонка уже никогда не станет твоей, как ноготь или волос. Как поцелуй вместо слов – языком внутрь. И на белой полосе между Европой и Азией – на мосту – мы останавливаемся, чтобы выбрать между опьянением и глотком самогона. Между результатом и процессом.

В преддверии экзамена, о котором не стоит говорить. Подготовка к нему – мысли о нем, как о факте. Хотя несданный экзамен – ложь.

Каждый из нас когда-то стал старше на один несданный экзамен. На не совершившийся факт. Что по литературным и физическим законам – бред.

Но один из нас уже поет – он не верит в Кафку и Кортасара. Он – патриот. Но настоящий, законный патриотизм – посвящать все свои творения и свершения – Есенину, Маркину и Калакину со Свиридовым. Есть яблоки и смеяться узнав: "Как Ока? – Ку-ку-ку". Поющий передразнивает ночную птицу, и не понятно, кто из них умрет и по чьей вине. И это неправильно. По любому неверно. Что и спасает всех нас. От патруля и завтрашнего экзамена. Только пародируя время, можно его провести. Уже сегодня. И необходим шедевр, чтобы сдать экзамен.

Нужно вспомнить: год назад – суббота, ночь, спящая красавица, "Утомленные солнцем", шампанское, капитуляция, обида, лень – любовь. Тогда удалось. Сегодня уже не прокатит. Колесо истории не проведешь, хотя и выпало на воскресенье.

Главное – не оборачиваться – тогда мост будет короче.

Не спать – во сне сделано бесконечно много. Через таможню глаз – не протащить. Там, где не горит свет, все в порядке – мухи спят, и телевизор без звука. Экзамен будет сдан. Оружие списано сменщиком. Исполнение желаний отложено в закрома. Родина должна забывать своих героев. Только так всем достанет места и подвига. Независимо от того, что пространство и время думают друг о друге. Мы дождинки – нас не видно. Главное – фон. А суть – вода.

Жужжание холодильника или лампы дневного света – среда обитания – фон.

На мосту тишина и даже товарищ замолчал. Испуганная кукушка оставила вечность для себя. Щедрота поражает не только дающего. И лишь кузнечики, цикады – вся ночная братия спасает нас от мысли об экзамене. Ведь нет ничего более пошлого, чем идти на экзамен подготовленным.

А на мосту ветер, и как странно, что мы уже не поем.

Граница на замке.

Бутылка в руке.

Пистолет на боку.

Поток в сознании.

И мы уже не поем. Кузнечики нашего счастья трещат за спиной, как опоры моста. Но не торопись, кукушка, считать до ста.

ВИШНЕВЫЙ САД

Что я могу еще сказать, когда не остается слов.

(Юрий Наумов)

Иногда очень хочется чаю. Так, что нет сил дождаться окончания работы. Но вот где-то в коридоре звенит звонок – внутри что-то завязывается – и я прямиком в город. В самую гущу средств и сообщений. Затем в знакомый троллейбус, на свое любимое место. Раньше у каждого уважающего себя человека были любимые места – в опере, в ресторане, в кино, в авто. У меня только одно любимое место – в троллейбусе и незыблемое уважение к себе.

За одну до конечной. Где-то на окраине города – там, где все уже говорит о Москве – воздух и названия улиц. По одной из них к нам приезжают правители. Как они уезжают, нам не показывают.

Там, в доме с окнами на правительственную трассу и живет Евгений Калакин. Большой актер и любитель чая.

"У каждого в душе должен быть свой вишневый сад", – мог бы сказать он, но я скажу за него, – и никто не обязан читать пьесы Чехова.

У Жени дома тишина, пес – коккер-спаниэль, жена, сын и чай. Его заваривают в алюминиевой чашке на манер матэ. Женя заваривает и заговаривает. Медленно и с расстановкой. В ритме чашек чая и звяк-звяк ложечкой в чашке. Интеллигентно.

К чаю подают вишневое варенье, и падают его неторопливые слова, как сахар с ложечки.

"Вот мой "Вишневый сад", – скажет он, пододвигая банку с вареньем. "Вишневый сад", – скажет он еще раз, и я смогу лишь повторить за ним.

И неловко сострить:

– Пьесу не люблю, а варенье очень.

И улыбнусь. Я не способен, не задумываясь, выдавать никем ранее не слыханный порядок давно знакомых слов. Часто я вял и шепеляв.

Но, допив очередную чашку, я предложу выпустить собрание сочинений маркиза Де Сада в вишневом переплете. Вспомню о передвижном саде барона Мюнхгаузена.

Но перед глазами "Вишневый сад", исполненный Калакиным в роли Лопахина, Фирса, Гаева и всех-всех-всех.

Неловкое движение – и банка со стуком падает и выплескивает половину варенья на пол. Собака бросается слизывать лакомство.

– Ничего, бывает, – говорит хозяин. – Иногда бывает.

ИНТЕРВАЛЫ

Смертельно любое промедление. Голос теряется между стен. Между прочим возникает эхо заставляющее слушать сказанное вчера.

Дверь открывается наружу. Коридор освещен круглые сутки. Полная луна висит за окном.

Охрана порядка поручена простому офицеру. Хороший образ для фильма. Сегодня нарушитель, завтра судья. И наоборот. Реки не текут вспять. В пруду зацветают кувшинки. Замок сломан – но выхода нет. Вид из окна пугает спокойствием. Пьяный не пройдет мимо фонаря. Ударит ногой – свет покачнется. Луна скользит направо. Мысль стекает с волос. Ветер срывает с языка брань и благодарность. Птицы сидят на заборе. Письма летят на запад. Фотограф прячется за шторами. Под портьерой стоят башмаки. На балконе висят подштанники. Белые в свете луны.

Полная дура очаровательна в постели. Что толку гасить свет – фонарь за окном. Непонятно кто качается, размазывая бледное по белому. Фото выйдет нечетким. Вспышка – плохое определение оргазма. Горячая вода только по вторникам и четвергам.

Суббота и воскресенье – выходные дни. Не забывайте ключи. Погода портится, но можно успеть забрать негатив. Купальный сезон закончен. Женский туалет ближний ко входу.

Олень – это ругательство в армии.

Мы еще успеем, если ты поможешь. Топот заглушит все. Будильник не выключается – надо подождать. Похмелье не дожидается утра. Доказательство смысла жизни – смысл умереть. Я ничего не говорил – тебе послышалось. В автобусе ни с кем не разговаривать.

Пошлость – это язык без словаря. Прокушенная губа кровоточит. И все-таки она обманула. Надо напиться, а то чешется спина как у ангела. Курам на смех – свинья утонула в грязи. Шашлык без специй – лишь мясо с дымом. И главное – не пережарить. Промедление смерти подобно. Все остальное чуть позже.

ПЕРВЫЕ ВЫСТРЕЛЫ

Прости, Господи, прегрешения наши
и забудем об этом.

(А. Лукьянов)

Я застрелил Федорова. Приехал в Рязань. За семь тысяч километров затвором щелкать.

Выпив за третью звездочку полный стакан. Вспомнив первый наряд 23 февраля – в первый день третьего месяца службы.

Сколько раз расписываешься, столько же чистишь ботинки, – впервые пробормотал я в зоне.

Числа обнимают человека. Одну на троих. Один за всех. Т. е.

– Напившись до состояния Господа Бога – я буду пить за троих.

Я убил Федорова. Кефир и в Красноярске кефир. Почему. Хотя если пиво и в Белогорске пиво, то только потому, что белогорцы не верят в Чехию. Или хотя бы в Питер, который есть на любой карте.

Я пристрелил режиссера телевидения. Впервые я урвал курсантское счастье в Моршанске. Пережидали перерыв – приехали за цементом. И на глазах у ментов, с разрешения замполита – по одной. Кефира.

С утра – десятки раз телефонограмма: – Двумя непреднамеренными выстрелами – ранил себя в ногу и ключицу.

А я убил профессора. Дважды.

За сумбурные знания и отсутствие очков, но плохое зрение. За улыбку и норов его прозвали "Профессор".

Разбавляем кефиром сметану. Невкусно. А сказали об этом со сцены – и смеются. Петро-сян. Я застрелили Федорова. Двух обойм хватило с лихвой. В другой раз не удастся уже – я не умею чистить пистолет.

– По глазам.

Доза определяется не по стакану, а по глазам.

Я застрелил Федорова. В один из дней своей жизни. Во Львове у памятнику Первопечатнику горы мусора. Газеты, проспекты, листовки и прочий туристический хлам – отходы жертв рекламы.

Я шел к этому дню всю жизнь – чушь. Я перешагнул через него. Я застрелил Федорова. Лучше бы я прошел мимо.

Но ничего больше нет. Только запах газа и открытый люк.

– Встретимся на небесах. У ворот.

– Я продинамлю.

Избегать открытого огня. Не курить.

Я убил доктора Федорова.

Перешагнул через Жизнь и прошел мимо.

Ни дня без строчки о том, как я убил Федорова. И сжег Рязань вместе с картой Рязанской области.

Я застрелил Федорова.

И пустил с аукциона его старый пиджак. Двубортный – направо нашим, налево – вашим. Он предал его. И я стал так –

Я застрелил Федорова.

Но если борщ без сметаны не борщ, а чай без сахара не чай, то сметана какая смерть?

Я спросил разрешения. И за чашечкой. И за тарелочкой. Оставил свои отпечатки и перчатки. Зачем они мне? Я сыт.

Я убил Федорова. и оторвал все листочки. Ромашка виновата кругом. От семени, до семи. От и до. До и от. Идиот –

Я застрелил Федорова. А он – па-ебень Рахманинова. Попутал вопросы с ответами, как чай с кофе. И сметану с кефиром.

Федорова со смертью.