Дмитрий МАКАРОВ

ЖИЗНЬ БЕЗ ЗАВТРАКА

Музыка – это урок гармонии. Но даже в слабых произведениях есть сильные доли. В такт им и притоповают ногой. А boom, boom, boom. Boom connection.

Сколько раз я повторял про себя...

Сидит человек и шьет лоскутное одеяло. Зима у ворот, а он подбирает лоскутки один к другому – и шьет. И он очень похож на меня. Если бы я посмотрел на него через окно на втором этаже, я бы взмахнул руками:

– Ба, да это я.

И бабушка, моя старая добрая бабушка, узнала бы своего внука. Последний раз она видела его десятилетним.

В школе он много дрался. На перемене между вторым и третьим уроками он предпочитал выяснить отношения с первым и вторым обидчиками и между ними. Как в "Трех мушкетерах", школьные дуэли часто приобретали поочередный характер.

Детство жестоко. И не знает даже книжного благородства. В третьем классе он, как и многие, брался за книжку только по принуждению и больше любил кататься на них с горки.

– С горки на Горьком.

Бабушка узнала бы его по трем шрамам на нижней губе и чуть сбитому в сторону носу. Чуть зима в дорогу, проявлялись шрамы бело-красной ниткой с шершавой каемочкой.

– Что, внучек, кушал на завтрак? Погоди, что это на губах?

– Ничего, ба, я ел губы.

Это сегодня я сформулировал оправдание:

– Времени – нет, есть только движение. Поэтому зачем завтракать. Возможно, завтра не будет и вообще ночью я не двигаюсь – я сплю. Нечего продукты переводить. Завтракаю только в поезде.

Это десять секунд назад я был такой красноречивый. А годы тому, я был обладателем полусмешной фамелии и бил за упоминание ее в гастрономическом смысле.

– Макарон. Эй, Макарон.

– Ошибаешься, Спагетти или Вермишель.

– Почему?

– Потому, (удар) Что, (удар в грызло) Руки у меня длинные, (еще удар) – Везде достану. И в лоб и по лбу.

Может, поэтому и губы всегда были в кровь – говорил, когда дрался.

В институте приходилось говорить, как драться. На зачетах и экзаменах. С преподавателем и наукой. За науку и оценку.

Кто знает, что пригодится в жизни больше – диплом или лом.

Спрашивали:

– И чему вас только учили?

Отвечал:

– Пить, не закусывая, и есть, не запивая.

И смех и боль. Я вообще не улыбаюсь – разбитые губы не дают. Только хохочу. Побаливает, но хохочу – так легче.

Легче разобраться. Искренне смеюсь – не чувствую боли. Я верю в свою боль. Она всегда со мной. Боль меня береги.

И сейчас, закусив губу, я пишу, каламбуря и проглатывая невкусные слова. Пишу (надеюсь, поможет), чтобы был кусок хлеба, когда я выберусь с этой кондитерской фабрики имени подполковника Ебучина.

Головокружительная карьера. Или "Жизнь без завтрака". Последствия голодания пунктиром: организация рок-группы – редактор и издатель самиздатовского журнала – журналист – зам. главного редактора рекламно-публицистического журнала – выпускник радиоинститута – лейтенант.

Все, кроме первого и последнего, совмещалось во времени. С первого начал, последним закончил. Логично. Посредине чего-то достиг. И вообще, когда я работал – американцы спали.

Разницы во времени, как и времени – нет. Есть только движение. Все проспали паршивые янки. Прочухали мою карьеру.

Теперь я в армии.

И пусть тот, кто скажет: "Да, там не сладко", – подавится эклером.

Жизнь здесь медом кажется. Кондитерская фабрика, как никак. Только не хватает рядом еще и парфюмерной фабрики. Ведь делаем мы из говна конфетку. В цветной красивой обертке.

– А запах?

У меня лично насморк. Так что жизнь – слаще сахарной свеклы.

Вот такая простая история.

Как вы любите простые истории.

В очередях, электричках и перед сном. Тысячи простых историй, как на подбор.

С маленьких желтых страниц – сироты-ветераны-афганцы с квадратными подбородками, фигурами и/или образом мысли. Сказочные боевики в реальности наших дней.

С широких полос желтых газет – боевые сказки повседневности.

"Маленький мальчик скушал троих – маму, собаку и президента". Или "Учительница начальных классов – сутенерша в подпольном борделе".

Не хватает вам помойки под своим окном и шпаны у подъезда. Не хватает того, что перед глазами. Хотите другое, то же самое и по ту сторону глазного дна.

Как вы покупаете простые истории.

И чтобы вы купили мою жизнь в мягком переплете –

Я ненавижу простые истории. Что может быть проще.

"Криминальное чтиво" и "Мастера и Маргариту" – сплошную понятку с цитатами из Библии.

"С цитатами из Библии" – вынесем эту фразу на обложку.

Цитаты из вечной книги поднимают тираж. Библия и сегодня самая раскупаемая книга. И как сильно с ее написания мы погрязли в словах. Уже еще в 1184-х.

"И последние станут первыми." Я, как Ахматова, буду часто начинать с "я". (Я недавно одел тапочек с левой ноги на правую, а с правой на левую – и ничего – до туалета дошел.)

Я простой парень. Не негр, не американец. Я такой же, как вы. Часто вы встречали меня на улице, но не узнавали – я такой же, как и вы. Иногда я спрашиваю себя – кто пишет эти строки. (Автор рождает произведение или наоборот. Стакан подают к водке или водку несут к столу.) Я такой же, как вы. Именно поэтому вам необходимо прочесть все до конца. Ведь я же двигаюсь, когда вы спите. Думаю, когда вы кушаете. Говорю, когда вы молчите. И меня нет, когда вы читаете.

В это время я, возможно, пишу что-нибудь на заборе. Анонимные надписи нестираемы и принимаемы всегда.

– А пошли вы все на...

Идет подчиненный, смотрит на начальника – усмехается:

– Да, пошел бы он.

Идет начальник, поглядывает на подчиненного строго:

– Да пошел ты.

Какое молчаливое согласие. Ни тот, ни другой не сотрет. Вместе пройдут мимо.

И пока в существование парня, наговорившего половину Евангелия, можно только поверить – неверующие будут читать его слова внимательней и дотошней многих служителей культа. И книга будет вечной.

– Так что поправь-ка, брат Елдырин, петлю на шее, чтоб больше на галстук походила. И иди ты.

И пойдет. И ты читатель вместе с ним.

Но обернись не во гневе. Сплюнь через левое плечо и успокойся. Это всего лишь превратность судьбы.

Судьбы нет. Я отменяю это бессмысленное лейтенантское слово. Оно объявляет справедливым слишком многое, чтобы иметь смысл.

– К этому дню я шел всю сознательную жизнь, – сказал, я уходя от любимой работы и любимой девушки в армию. И это превратность судьбы. Я не улыбался – я хохотал.

– Лучше бы я прошел мимо.

Не судьба. Всего лишь превратность. Парадокс. Пара собак у ворот. Двойняжки. Белая и черная. Породистая и дворняжка. Гордость и страх.

Гордость – та же горошина страха, только благородно отполированная. Но ее не рекомендуется часто показывать и терять.

Ее не кинешь под ноги противнику, чтобы он поскользнулся. Скорее, сам споткнешься об эту горошину, как о порог.

– Поищите себе другую работу.

– Прекрасно.

– Без выходного пособия, с удержанием.

– Прекрасно.

– Призываем вас служить лейтенантом в Хабаровск.

– Прекрасно.

И с подобием улыбки к двери. Главное, не споткнуться о порог. Не здороваться через порог. Не передавать вещи через порог. И не кувырнуться через порог.

И тогда жизнь прекрасна. Я уже чую этот мир-мандарин. Его праздничный запах.

В коридоре на стене стенд:

Жизнь – лучший дар человеку

(Покушение на самоубийство в Древней Руси каралось смертной казнью)

Ужас. Но хочется крикнуть:

– Прекрасно.

На все семь тысяч километров округи (6*10Е8 км2).

Такова жизнь. И протявкаем еще одну тавтологию:

– Жизнь есть жизнь.

Собака собаку ест. Гордость ест страх.

– Мама, я здесь.

Дома меня ждет конец всех прошлых предприятий. Дома меня ждет сон. В котором не будет дома.

Дома я оставил несколько книг. Одни из них приятные, другие полезные.

Маму и папу в ожидании весточек.

Седьмой номер моего журнала в начале бумажной стадии (Когда все идеи переносятся на бумагу в приемлемой для нее форме. Пока пришлось перенести на бумагу молчание – она все стерпит).

И друзей. Вот верная братия. Они даже, провожая меня, не говорили речей. Это позволяло мне шутить за столом:

– Давайте выпьем и закусим, а то я скоро покину вас. Сначала на два часа, потом на два года.

Они улыбались. Они умеют и любят улыбаться. Только рот закроют – сразу улыбаться.

– Так выпьем за тех, кто пьет за нас в наше отсутствие, – тихо и с серьезным видом.

– Так и спиться можно, – почти хором.

И чокнулись. С ними был смысл пить. С ними осталось мое время.

Я оставил свои часы дома. Оставил свои часы дома я.

До мая.

Пока перечитывал все прежде написанное (2216 слов) – картошка подгорела. Что ж, на ужин будут чипсы по-украински. Подгоревшая бульба, нарезанная толстыми ломтиками. (Правильнее, (грамматически) бульба, порезанная и т. д. сильно поджаренная.) На малом количестве масла. Чипсы все-таки. Американцы не уважают холестерин.

Двенадцать средних картошин – ужин. Геркулесовая каша и гороховый суп с картошкой – обед. Иногда на ужин или обед – макароны с сахаром. И чай с хлебом надсущным. (Насущный дается только к первым или вторым блюдам.) Ну, еще вспомню что-нибудь смешное или великое. Пошагаю туда-обратно по комнате – и сыт. Больше – нельзя. Рефлексия – страшный яд.

Сколько голов она свернула с правых на левых и сколько подбородков слева направо (задумался – получай).

Она породила обязательные инфантильное самоуничижение и извинения автора перед читателем (отменяю рефлексию), страх перед будущим (отменяю), понятие смерти (еще раз пытаюсь отменить) и веру.

Если Бога и нет, то, как сказал Вольтер, мы должны были его придумать.

Иначе пришлось бы взять "Вальтер" – и застрелиться.

Рефлексия мешает нам наслаждаться красотой природы. Заставляет довольствоваться корявыми слепками – картинами, скульптурами, книгами и т. д. Зачем мне Пруст, если под окном растет боярышник. Он скоро зацветет и запахнет.

Рефлексия заставляет задавать много вопросов и отвечать на них.

(Повторяю попытку отменить рефлексию.)

Пруст – хорошая пища для ненасытной рефлексии. Сытая, она ненадолго усмиряет сомнения и страхи в непогрешимости нас в прошлом и безвредности прошлого времени (по крайней мере, глаголов прошлого времени – мы ведь даже мыслим словами).

– Вчера я ни разу не соврал.

Отменяю Пруста. Он еще, в принципе, безобиден, а сколько книг позвало на войны и просто в переулок с топором под мышкой.

Но пока человек читает – он безвреден и неподвижен.

И вообще, бороться с литературой можно только с помощью литературы (что я и делаю вот уже 223 слова). Абсурд. Превратность судьбы. Бред.

Но воистину вегетарианец не занимается самоедством.

Я не виновен.

А вы как думаете?

Порефлексируем, господа. Порефлексируем.

Что важнее – блюз или грусть?

А boom, boom, boom. Boom connection.

Выстрел. Звонок. Сирена. Стук. Гонг.

Представление окончено.

– Я – Макаров. Так меня зовут, когда я ухожу. И поймите меня превратно – я не вру. Я врал всего два раза в жизни – в детстве и сейчас.

Превратность судьбы.

Его всегда упрекали в том, что он не забил ни одного гвоздя. Он достал пистолет.

– Забил заряд он в пушку крепко.

Приставил ствол к виску. Посмотрел – на стены – висят ковры, "Девятый вал" и репродукция в рамочке.

– Крути педали, пока не Дали.

Рука немного затекла. Шея тоже.

– Похоже на отдание чести. Воинское приветствие.

И он еще подумал:

– Может быть. Но за патроны уже заплачено.

Он повел плечом и закрыл глаза.

– Ни одного гвоздя!

И он стал искать гвозди. Нашел их, но не нашел молоток и забил все гвозди, которые нашел в доме рукояткой пистолета.

Когда в утыканной гвоздями комнате он попробовал застрелиться – пистолет не выстрелил. Сломался.

Звали этого парня Андрей. В Рязани его каждый газетчик знает.

– Где твоя мама?

– На небесах.

– Она умерла?

– Нет, она летит самолетом.

После этого диалога мы и познакомились. Андрей сказал, что его мама могла бы мне помочь.

Она помогла – мы познакомились.

Общаться с ним было не просто. Как с военными, лучшее решение – иметь пулемет Максим. Обтрепанных, крепко сколоченных афоризмов.

Он закончил техникум советской торговли и организовал сеть коммерческих ларьков "Акмэ". Впрочем, второе совсем не зависело от первого.

Позднее, когда он бросил "бизнес" и стал безработным, я предложил ему открыть уличные киоски с названиями "Сартр", "Мисима", "Ремарк", "Камю" и т. д. В ассортименте обязательно произведения соответствующего писателя.

– Ночные "комки" центры культурной жизни. Ночью там интеллигенция водку покупает. Только богема и т. п. пьет ночью.

– Да, но я бросил пить.

Андрей ударился в журналистику. В рекламный бизнес.

– Джинсы – не роскошь, а средство передвижения.

– Пионер – значит первый.

Коротко и ясно. Но это не игра слов – это работа.

– С человеком можно делать все, что он позволяет с собой сделать.

Вот его девиз. Сержантская мудрость.

И с одним человеком – с собой – он сделал именно так.

Появился вальяжный и преуспевающий Андрей в майке и джинсовых шортах по летней погоде. Кофе без сахара и пиво без алкоголя. Жизнь без суеты. Ему бы сидеть в кресле-качалке, запахнувшись в халат, сидеть на балконе над оживленной улицей, пить кофе и курить, стряхивая пепел за перила.

– Все суета.

Неплохая личная мечта.

– Он делает, что хочет, не подписывая себе смертный приговор, – говорят очевидцы.

С него, как и с меня, можно брать пример. Только он пошире в плечах.

Он хороший парень, его жена вкусно готовит и говорит, но я не хотел бы вновь работать под его началом.

Это неоконченное жизнеописание – благодарность за учебу. Он втравил меня в журналистику.

– Цена ошибки – нулевая, цена знака – восемь рублей. Учись.

Спасибо, Андрей. Ты всегда где-то рядом. Про тебя что не скажешь – всему верят.

Спасибо. Я вовремя успел подойти к зеркалу.

– Я – журналист. Я – сука. Я использую веру людей в печатное слово.

– Я – сука. Я продажен. Я говорю то, что нужно заказчику и редактору.

– Я – сука. Я получаю деньки за работу, которая мне нравиться.

– Я – сука. Потому что кто-то рядом получает за ту же работу больше меня. И я знаю об этом.

Я – один из молодых волков, попавших в журналистику без образования, с улицы (в этом первая и вторая древнейшие схожи – пришел с улицы и ушел на улицу).

Тогда я и научился говорить "Спасибо" и "Сука". Это главное.

Спасибо за невнимание к ошибкам.

– Я – сука.

Следовало прочитать эту лекцию, ведя мелом по стенам, – двигаясь вдоль них. Чтобы все видели ход мысли.

Для молчаливой передышки попросить кого-нибудь подержать мел в точке остановки.

– Держите нить.

Подышав никотином, убив избыток здоровья, отправиться дальше.

Мой редактор в "РМ" – Олег – человек, начавший новую жизнь в тридцать один год, во вторник.

– В среду, – его последняя правка.

Вечером он начал осознанную жизнь. Во имя осознания. Он замкнул по кругу через окружающий мир собственную рефлексию. Выбрался из черепной коробки. Выскочил, как чертик из коробочки. Тогда он уже годы не ел мяса, не пил спиртного и кофе.

– Ирония – лучшая приправа к остроте жизни, – скажу я за него.

Попытка все прочувствовать и осознать делала его мир ярким. Он расцвечивал его, как раскраску.

Стать на время женщиной – вот такая у него мечта. Одна из немногих. Прекрасная мечта – недосягаемая. Иначе чем отличается мечта от мачты.

– Эх, посмотреть бы, что будет после моей смерти.

– Не беспокойся, я тебе расскажу.

Олег не отмечает свои дни рождения и даты. Он каждый день делает праздником. Свободно и легко.

Будь здоров, Олег. Извини, что запомнил твою фамелию. Вроде бы связана она с колокольней, колокольным звоном – громом среди ясного неба. Органичная фамелия.

– Органику на поля.

Вот как превратно – перешел от антипрозы и графоманской литературщины к портретам людей без комплексов. Почти без: для Андрея проблема у прохожего время спросить, у Олега – отсутствие комплексов смахивает на комплекс.

А, впрочем, хватит завиральных идей. По моим подсчетам, их – двадцать одна (4092 слова). Очко. Я выиграл – они помогли мне не запить. Двадцать одна идея, а мысль одна – писать, чтобы не запить. От пустоты за горизонтом.

В хорошем рассказе, как и в святом писании, идей может быть много, а мысль – одна.

Так порефлексируем, господа. Порефлексируем.

После последнего прочтения рассказов о Шерлоке Холмсе, во время очередной вспышки наблюдательности посетила меня одна идейка:

– Кто кладет крем под второе лезвие бритвенной кассеты станка "Жилет-Слалом"?

Рефлексия.

И мысль -

– Если Бог внутри меня, кому я должен верить?

– Если Бог внутри меня, кого я должен бояться?

– Есть ли Бог внутри меня...

Перебор.

– Гудбай, Норма Джин. Прощай, рюмка водки перед обедом.

Здравствуй, Мерилин. Пора менять цвет. Пора подписываться истинным именем.

– Я – пистолет Макарова.

– Гудбай, Норма Джин.

Запах хлеба. Запах свежего хлеба. Но откуда? Все до крошки.

Самое главное – мелкими буквами. Самое вкусное – мелкими крошками. Ни крошки.

И правда – кто хлеб покупает, если дома водки нет.

Я теперь хожу в наряд. На боку – пистолет Макарова. Мой. Круглые сутки. В комнате чистый стол. Только нож лежит. Плохая примета – нож на столе. Но нож на столе должен лежать красиво.

Хочется написать рассказ от лица чертика из коробочки. Он выскакивает – ошалевшие лица, застывшие улыбки. Секунды – и темнота.

Накатать размашисто, хлестко, свободно. Куда юбка понесет. Но я не ношу юбки. Я – МакАров.

Тогда надеть шотландский колт, взять Кольт – и выпустить чертика.

Поздно – я слишком стар, чтобы стать гением. Мне уже далеко за десять.

Я сижу и смотрю на запад. На меридиане Пекина, на скрипучей кровати – я сижу и смотрю на запад. Смотрю, пока ты не обернешься. Там на окраине Рязани. Пока ты не почувствуешь мой взгляд. Обернись. Посмотри на меня.

Я сижу в побеленной от пола до потолка комнате. Я сижу в комнате с белыми стенами и окнами на Запад. Сижу с мелом в руке и пистолетом на боку. Сижу и смотрю на тебя. Улыбнись любимая – и я улыбнусь в ответ.

Зима за двором – и я смотрю на тебя. Лоскутное одеяло шевелиться. Цейтнот. А я смотрю и улыбаюсь.

Январь 1998, в/ч 31719 г. Белогорск Амурской области.

P.S. Самое интересное начинается после завершения книги. Белый лист становиться неприступен. Невысказанные слова надо забыть, чтобы не потерять. Будущего нет, в прошлое боязно оглядываться. Читатель – не писатель. Читатель нем.

Слова и слава. Тот, кто неполноценен без них, не будет в порядке и с ними.

Слова, слава, слова (всего 4831) – жизнь без завтрака.

Кушать без аппетита – преступление.

Я теперь стал умный, как утка. Даже крякаю. Кря-кря.

Февраль 1998. Д. М.