Александр РОМАНОВСКИЙ

ХРАПЯЩЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

ОСЕНЬ

Покуда ветром живопись не сдута,
Красавица, что поймана в кино,
Успела-таки выглянуть в окно
И, как назло, уже через минуту
Забыла про варенье и вино.
Ее стеклом чуть сплющенного взора
Зачем-то испугался воробей,
Вспорхнувший с подоконника быстрей,
Чем вспархивают листья в эту пору
С дрожащих от предательства ветвей.
– А помнишь: загорелась кинолента,
И все остановилось позади,
Но ты сказала, что пожар в груди
У главного героя – резидента
Какой-то там разведки, что приди
Он вовремя на явку, спрятав жало
Трехствольное во внутренний карман,
Блондинка никуда бы не сбежала,
Зима бы никому не угрожала,
И, верно б, не расплавился экран.

1999

ОСЕНЬ

С утра в глазах дворняги все двоится:
Когда же все успели сговориться,
Чтоб началось так подло и внезапно
Исчезновенье нашего двора?
Каким-то чудом уцелели стены
И лавочки в углу, где вечно сцены.
Кто разрешил обгладывать природу,
Откуда эта голая кора?
В листве под лавкой – бывшая тарелка,
Где лук и уксус раньше… мелко-мелко…
(Для носа это хуже тумака.)
Как быть ему – щенку с короткой шерстью –
Среди углов, что пахнут мелкой местью,
Среди такого зла и сквозняка?

1999

НОЯБРЬ

Вышли заполночь дом караулить,
Чтоб его не взорвал террорист:
«Трали-вали, прыг-скок, люли-люли».
В ноябре – это вам не в июле –
Вместо шелеста шорох и свист.
Подворотню ощупал фонарик,
Мокрый угол обнюхал кобель.
Достаю из кармана сухарик,
Издавая призывную трель.
Мой щенок, нас опять не взорвали,
Потому что мы их напугали.
Или, может быть, порох намок?
«Люли-люли, гав-гав, трали-вали» –
Кушай хлебушек, мокрый щенок.

2000

СТРАШИЛКА

Я колю себе орешки,
А в ответ одни усмешки:
«Не хочу» да «не хочу».
Не сумеешь расколоться –
Ночью, знай, тогда трясется
То, что нам не по плечу.
То, что нам не по карману,
То, что выйдет из тумана,
Словно месяц, точно в срок.
Это шелест перепонок,
Скрип задвижек и заслонок,
Это бешеный мышонок,
Что испортит нам пирог.

2000

СОВЕТ

Ничего не отвечай,
Завернись в четыре шали.
Как бы, чем бы ни шуршали,
Чтоб ни пели, ни внушали,
Никогда не отвечай.
Ничего не говори
(Я вернусь в теченье ночи),
Стисни зубы, что есть мочи,
Чтобы те, кто нас морочит,
Не узнали, что внутри.

2000

ХРАПЯЩЕЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Сверчок мой, спи, но не молчи:
Вздыхай во сне, храпи в подушку!
Твои скрипичные ключи
Всегда берут меня на пушку:
Они бормочут мне о том,
Что остывает ночью дом,
И что включить обогреватель
Необходимо, наконец.
Что я не временный жилец
И не какой-нибудь приятель,
Когда ворвутся палачи,
Я их сумею взять на пушку.
Сверчок мой, спи, но не молчи:
Вздыхай во сне, храпи в подушку.

1998

* * *

В поисках первой строчки
Я перебрал сорочки,
Влез под кровать и кресло
И отодвинул шкаф,
Окна открыл, чтоб ветру
Дать это все проветрить,
И убедил пространство,
В том, что я был не прав.
Что ничего там нету,
Кроме старых монеток,
Скрепок ржавых и кнопок,
Пуговиц и песка,
Сломанной мышеловки,
От скакалки веревки,
Пары женских заколок,
Одного волоска.

1998

ИЗ ОКНА

Дом снесли перед нами, теперь от нас
Даль видна, где скотину Макар не пас.
Луг видать, на котором коза,
Лес дубовый, а если напрячь глаза,
То за этим лесом, наверное, луг другой,
Лес другой, не знакомый с моей ногой.
Дом снесли перед нами, теперь от нас
Безбилетный, но резвый взор достигает враз
Даже тех молочных, кисельных и прочих мест,
Где любой сверчок имеет надежный шест.
Если взять бинокль, мы в секунду достичь вольны
И морской волны, и любой заморской страны.
Дом снесли перед нами, теперь от нас,
Если правду поведал учебник за третий класс,
И все глупости в мире, точно земля, круглы,
И для наших глаз морю не хватит мглы,
То без лишней оптики, зрение не губя,
Мы увидим кого-нибудь за спинами у себя.

1999

* * *

В подъезде насильно свою Беатриче прижму.
Она запищит, попытается вырваться или
Захлюпает носом и станет просить, чтоб не били.
И скажет, что в музах ей страшно, и все ни к чему.
Родимое мясо, бессмысленный дар Мусагета,
Гриппозные губы и волосы в лаке, вчера
Петрарка писал нам о трупе… Вы слышали, где-то
Садятся от стирки объятья, и гусь не подарит пера?

1996

* * *

Имея отвратительную привычку ходить по улицам,
Говорит, что весь мир с башмаком рифмуется.
Имея отвратительную привычку к домыслам и сомнениям,
Думает, что эта привычка делает его гением.

Имея отвратительную и извращенную привязанность к женщине,
Он ей посвящает опусы, где сравнивает с Беатриче
И, мечтая всегда о пощечине или затрещине,
Говорит ей пошлости на трех языках, не считая птичьего.

1996

ФУТБОЛ

Вот старый мячик, вытащив из лужи,
Я, как строку, качу перед собой.
Мы оба на асфальте полосой
Расписываться рады. И, к тому же,
Очередным продлением строки
Мы только отвечаем на пинки.
Но, может быть, со мною все не так:
Запели музы – это, не иначе,
Пролился ботанический сквозняк
В дуршлаг арифметической задачи.
Ботаника, тебе ботинок брат,
А я при нем ударный аппарат.

Пинок первый

Где женщина то Юлия – то блядь,
Там острова, речные и морские,
Нас норовят по-своему обнять.
Где женщина то стерва – то стихия,
Там всюду маяки сторожевые
Мешают нам друг друга объяснять.
Семь раз обрежь перед поднятьем флаг.
Там сам поэт сторожевой маяк.
«Ты эгоист, какой ты эгоист!
И я не выношу твоих амбиций!
И надоел мне твой любовный свист:
Я женщина, а ты тысячелицый.
Во мне ты чтишь то музу – то сову!»
Ныряй в листву, мой мяч, ныряй в листву!

Пинок второй

Ныряй в листву, резиновый кружочек,
Ищи себе в листве сынов и дочек,
И рифмочки подрежь, и ручейки.
Нам все плевки простили потолки,
А женщины – излишек многоточий.
Но кто простит нам лиры хор сорочий?

Пинок третий (последний)

Заблестели у нашей девочки глазки,
Запотели у нашей музоньки ножки,
И поэт с утра зеленоустый,
Травоустый, но с оптической мыслью.
Как земля кругом он мерзнет и тает,
Запятые то и дело считает,
Матом девочку нашу бранит,
Ругает.

8 марта 1996