из сборника "FATHER TEQUILA RHYMES"

На восточном севере вспыхнет папироска,
А на юге западном дрогнет занавеска.
На одном конце земли ждет меня нордостка,
На другом конце земли ждет меня зюйдвестка.

Мы ходили на рысях в дальние походы,
Мы умели взять судьбу в ласковые руки.
И теперь в нас влюблены многие народы,
И теперь нас ждут назад разные подруги.

Чем короче, тем верней были наши связи,
Чем теснее, тем скорей рвались нами узы.
А любовь, она чиста, если нету грязи,
А любовь, она легка, если не обуза.

И дошли мы, покорив те и эти страны,
И смекнули, обойдя чуть не всю планету -
Есть загадочная грусть женщин иностранных,
Есть тоска расейских баб. Счастья в жизни - нету.

Лето имеет странный привкус,
Будто добавили специй, будто
Бросили осени щепоть в август,
Будто к Исусу - улыбку Будды.

Эти искусы - болезни вроде,
Это искусство - забыть на время
Женщин индейских худые груди,
Мальчиков русских худое семя.

Было темно (у нее светало).
Ждали зимы (ей казалось - лета).
Наше неласковое светило
Не золотило ей грудь рассветом.

Было темно. И, бросаясь в осень,
Лето просить о любви не смело.
Было темно, но вопрос был ясен.
Ждали зимы, а хотелось - дела.

Было... любовь приключалась часто.
Я предсказал это все заране.
Я проверял себя - это чувство
Не убивает, но больно ранит.

Здесь, где когда-то рос ковыль,
Я так просил ее остаться.
Но с кокаиновых плантаций
Летела сладостная пыль.

Она звала ее домой,
Глаза раскосые туманя.
Моя любовь жила в дурмане
И лето путала с зимой.

И в день, когда зацвел урюк,
Она пустилась в путь далекий.
Ее звала грустящей коки
Пыль сладкая. То плакал Юг.

Я не дам и рубля за свои стихи,
Эти строки упрямо тобою бьются.
Мои рифмы раскалываются, как блюдца,
Как стаканы, на кухне твоих стихий.

Я пою про тебя во таком хмелю,
Что, не кончивший курсов шитья и кройки
Комплиментов, всегда получаю двойки,
Даже если и в рифму тебя хвалю.

Я усиливаю частицей "бля"
Все, касающееся моей Роситы.
Я на бал в твою Ику спешу с визитом
Противолодочного корабля.

Бей стихи мои вдребезги, бей их вкровь, -
Да поможет в трудах твоих Матерь Божья.
Они были обманчивой, да не ложью,
А насмешкой, соскальзывающей в любовь.

Пересмешника проще всего убить,
Регулярно недодавая пищи.
Даже если достоинств увижу тыщи,
Я слабее не буду тебя любить.

Между женами благословенна есть,
Недоступна моей иноземной лести.
Я как каждый советский невольник чести
Это знаю. Пора бы мне знать и честь.

За лесами, за морями, за Кордильерами
Ухитряешься остаться пока живой.
Убиваю наповал - фасадом, манерами,
А случается, местами, и головой.

Я могу убить любовью,- мешает этика.
Я могу убить любую,- да толку в том?
Ты приехала сюда учиться на медика,
Но первое, что сделала - вошла в мой дом.

Ты ходила в институт, слушала лекции.
Понимала, надо думать, местами, кажись.
Главное для медика - это вивисекция,
Если нужно для навыка - режь мою жизнь.

Режь меня болезного аж до гипофизу.
Ну, больше не вырасту, мать его так!
Я люблю тебя давно. Остальное - по фигу.
Кстати, как по-испански мудак?

А еще бывает чувство вроде сочувствия,
А еще бывают бабы, вроде - ерунда.
А на самом деле смерть рядом с ними чувствуешь,
Даже если отвечают "да".

Даже если говорят: "Милый, единственный",
Даже если пребывают сии три.
Больше ли любовь надежды? Отвечаю искренне:
Веры больше, это точно. Вскроешь - посмотри.

Черное солнце. Влага миндалин. Виселица волос.
Духом не перечислить твои основные свойства.
Сердце не в миг разбилось, сначала оторвалось
И долго летело в любовь, как в бессмысленное геройство.

Темные взмахи, узкие луны и небосвод блед
Молча, почти не плача, мне возвратят вопросы.
Я сбился с пути не сразу, сначала ступал след в след,
Но даже твои следы вопрошающи и раскосы.

Смуглые звезды в зеркале моря, в мареве января.
Сквозь плотный кристалл ночей матово тлеют руки.
Прости мне мое неверие, сначала я думал - зря,
Молись за меня, Мария, проси для меня разлуки.

Тайные всходы. Беглые взгляды. Чувствующий тростник.
Хрупкая кромка ломкого кружева океана.
Странно, но мне не больно: добился, взломал, проник.
Приник, но чужие губы горчат, как чужие страны.

Пол, потолок и пять пустых углов,
Окно, широкий, в локоть, подоконник.
Но даже этот мизерный улов
Меня уютом досыта накормит.

Я лягу спать под фикусом надежд
В великолепьи фиговых одежд,
Исполнив фокус каждодневной пьянки.
Написан сон давно, но до сих пор
Ложатся вишни с ромом на фарфор
Глазами перуанской китаянки.

И в этом маслом выписанном сне
Я, в сущности, такой же иностранец,
Как этот черный нероссийский глянец
На матовой, легчайшей желтизне.

Написан сон, исполнен трюк, я пьян:
С досады, в назиданье ли, в укор ли.
Я сыт заморским островом Буян
До коликов в боку и кома в горле.

Но этим двум цветам не исчерпать
Ее индейской сдержанной палитры.
Оттенков тьма, они, как ночь, разлиты,
И хочется поверить им и спать.

Я лягу спать, написан сон-портрет
Красавицы, которой равных нет,
В ее всегдашней торопливой позе.
И я, судьбой испытанный знаток
В таком наибанальнейшем вопросе,
Не в силах взять ее улыбки в толк.

Я неполный (худой) кавалер медалей -
Двух раскосых и влажных твоих миндалин,
Двух китайских лун, двух озер индейских,
Ежечасно оправдывающих злодейство,
Заключенное в формуле чуждой крови,
Посягающей на твою и кроме
Прочего, смертно устав струиться
В венах, как автор - от читки в лицах
Этой любви, что почти мгновенно
Тает в помянутых выше венах,
В генах, однако, оставшись слепком
Ключика золотого, крепко
Держащего то ли дверцы сердца
Орденоносного иноверца,
То ли ворота того сарая,
Где уже год, от любви сгорая,
Я не могу, не могу открыться
В этой любви, что читаю в лицах
Наших, но это - всего детали
Неудаленных пока миндалин.

Я вспомнил: это прошлый год
И прошлый флирт дерзаний прошлых,
Не столько подлых, сколько пошлых,
А может, и наоборот.

Я полюбил тебя тогда,
То есть, увидел Вас впервые.
И с этих пор на тонкой вые
Висит "уверены?", - "О да!"

О да! И глаз твоих Восток,
И полудетский твой восторг,
И очень взрослый вздох печальный
Питали чувств моих исток.

Я полагал тебя тогда
Смешной, застенчивой и странной,
Чужой, почти что иностранной,
Но горе было не беда.

И кенар жалко голосил
С далеких островов Канарских,
И голоском его канальским
Я звал тебя, что было сил.

Я помнил этот год весь год:
Пока он в прошлый превращался,
Я с песенкой своей прощался,
А может, и наоборот.

Тебя тогда я положил
На ласковое побережье,
Я помнил это все и прежде,
Как струнный плач, как пенье жил.

И этот лунный плач струны,
И дикой девственницы слезы,
Не столь опасны, сколь странны,
Как берега ее страны.

Не к вечеру помянут будь
Весь этот прошлогодний танец.
Мой Бог, какой я был поганец,
Когда я трогал эту грудь.

Почти невидимую плоть,
МирАжей наскианских вроде...
Я так любил о прошлом годе
Тебя, что нас хранил Господь.

Я забыл какого цвета листья на бананах, -
Затянувшиеся зимы сковывают сердце.
Я хочу остановиться в теплых южных странах,
В сьестах, фьестах, карнавалах истово усердствовать.

Я хочу остаток жизни бегать без фуфайки,
Грезю робой "тропикаль" - тапочки и пончо.
Мне бы засветло добечь где-то до Ямайки,
Чтоб на Тихом океане их поход закончить.

Я б и их закончил всех, сукиных потомков,
С их херовым инструментом, с их серпом дамокловым.
Да в тех краях, куда я еду - океан негромкий,
Нерешительный какой-то, все вокруг да около.

Здравствуй, девочка моя, вот я, пришлый, беглый.
Затянувшиеся зимы затянули раны,
Их присыпал стрептоцидом снег стерильный, белый...
Эх, бананы, прочий закусь, граненые стаканы.

Как она хотела написать раньше,
Как она хотела написать лучше,
Да скучала долго по такой фальши,
Что и стелет мягко, да во сне мучит.

Как она хотела позабыть крепче,
Как она хотела полюбить проще,
Да забыла - осень тем верней лечит,
Чем поспешней сердце на судьбу ропщет.

Глаз ее раскосых не найти глубже,
Не найти темнее, не найти чище.
Тыщу раз спасался, да пропал, глупый,
А и то спросить бы - кто кого ищет?

Я народной Польши не бывал дальше,
А ее страна западнЕй Польши.
Ей бы написать мне на денек раньше, -
Я ее любил бы на годок дольше.

Облака на закате легли и мерцают вдали
Мегаженщиной, призрачной Ледой, Галиной Дали,
Посшибав моих доводов кегли,
Мои знанья о тех, кто родиться вблизи от земли
Не сподобились обетованной или,
Может статься, удачно избегли.

Как состав, падал август всю ночь, иногда тормозя
Тридцать первым вагоном, когда не убавить нельзя
Ни тоски, ни отчаянной прыти,
Когда если не навзничь, тогда непременно ничком,
Когда попеременно: ни о ком, ни о чем, ни о ком, -
За пределами лиц и событий.

Ну а ты, мой дружок, перепутавший лето с зимой,
Разговоры с любовью и так улетавший домой,
Под миноры клепсидры каникул.
Ты еще и вернувшись не сможешь и слова сказать,
Разве "мать твою так" или может быть, "так твою мать" -
Я ведь сам эту нежность накликал.

Я ведь сам уставал доставать дубликаты ключей
От каморок наемных, где лежа на нарах, ничей,
И от этого страшно небритый,
Многократно ученый, что следует жить не любя,
Я любил твою родину даже сильней, чем тебя
И, естественно, снова был битый.

Ну а ты, моя радость, мой хрупкий божок, мой наив,
Кроме старшей любви остальное, поменьше, разбив
В ненавистной стране пребыванья,
Ты еще и ее из досель пребывающих трех
Исключительно глупых, слезливых российских дурех
Исключи из Святого Писанья.

Запрети мне скучать по теплу перуанских стихий,
Запрети мне стучать на компьютере эти стихи,
Отучи, чтобы впредь неповадно,
Чтобы с привкусом меди и с тяжестью синей свинца,
Чтобы было на чем для тебя плясовые бряцать,
Нет любви, ну и Бог с ней, и ладно.

Твое зябкое лето, твоих побережий прибой
Обучают терпенью меня, обращаясь с тобой
То небрежно, то бережно, впрочем,
Я отменно упрям, чтоб послушно твердить наизусть
Эту робкую нежность и чуть горьковатую грусть
Чужестранного имени Rochi.

Ну а ты, мой хороший, мой верный, меня накажи
За любовь и за дружбу, за то что нарушил режим -
Есть у русских такое понятье.
Выводи погулять на коротком, как жизнь, поводке,
А не то - утопи тихим утром в соседней реке,
Я исправлюсь навряд ли.

В неметеной горнице моего притона,
Приоткрытого настежь твоим визитам,
Приуроченным к вставке тобой пистона
Мне, я выдумал как-то тебя, Росита.
Не скажу, что выстругал, как папаша Карло
Из попавшегося на глаза полена,
Но скажу, что выстрадал. Схватит горло,
И почти что плачу. Я шел из плена,
В неметеных горницах ночевать валился,
Уходил, отстреливаясь до патрона
За последним следующего. Влюбился.
Потерял покой, как свой сыр ворона.
В неметеной горнице жил-был веник,
И была та горница проходная.
Я открою окна, как вскрою вены, -
Не держу, не смею, иди, родная.

Схватит горло и почти что плачу,
И почти жалею, да не кличу
Ни свою погибель, ни удачу,
Ни тебя, что впрочем, безразлично
Для тебя, поскольку этим летом
Я стругал совсем не те куплеты.

Я страдал. Видать, не настрадамшись.
За твоими взглядами кочуя,
Жил. А вот какой-то Нострадамус
За царя Панька все это чуял,
Говорят. Предупредил бы, конюх, -
Пропадай, Сережа, ни за понюх.

Я люблю тебя не по указу,
Не от сих до сих, а много крепче -
С первых взглядов, со второго разу,
Но до третьих петухов лишь. Шепчет
Третий: больно неулыбчив.
Я ж люблю тебя хутчее, шибче.

Утро. Горло мне перехватив,
Эта близость хочет выйти боком
Затемно. Навязчивый мотив
Негритянский просверлил глубоко
Череп строчкой "я тебя люблю"
В стиле "Мамми бля", нет "Мамми блю".

Я сделан из дуба, милая, бросай меня, не бросай -
Дредноут, непотопляем. Течение Куросава
Меня отнесет, подлечит, научит кричать "бандзай"
И вынесет на песок твоих побережий. Слава

Пречистой Деве Марии, ты думала - я утоп,
Но royal oaks не тонут. Отборный продукт Евразий
Рожден до конца исполнить крестовый поход нон-стоп
В страну молодой луны, рожденную для инвазий.

Кто сделан из дуба - делайте ставки, свою игру,
Ставьте на черное, красное, числа и на зеро.
Я ставил свои надежды дубовые на Перу...
Не плачь, не мотай мне душу, мой маленький, мой Пьеро.

Когда врагу не сдается шикарно гордый "Варяг",
Он, желая остаться непотопляемым, тонет.
А я и другу не сдамся, такой уж я с печки бряк,
Такое сердце из дуба, а значит - открыть кингстоны!

The heart of oak, милая, are our men и я,
The heart of oak, claro, are our ships, и значит -
Тону, но не потопляюсь, и значит - love story моя
Пишется, но не читается, как шпанская буква "аче".

Пытаясь в таком разрезе вести с тобой разговор,
Следуя скрупулезно призыву: make love not war,
Я вижу, как постепенно мой несравненный мозг
Слипается в воск, а фразы теряют свой шарм и лоск
И много другой цифири квантовой и такой
Классической, но ненужной в этой схватке с тоской,
Где есть где упасть сраженным твоею улыбкой, где
Все зыбко, все очень зыбко, как вилами по воде,
Как мыслию по мадере, как сизым, как шизом, как
Вкрадчивым актом отмычки в незрелом лоне замка,
Которым надежно заперт вроде бы свет очей
Моих. Я сегодня запил, как свет, но пока ничей.

Перед тем как любви умереть, она страшно агонизирует,
Некоторых это мучит, а некоторых - тонизирует,
А есть такие, их мучит то, что летают мыши,
Но если об этом думать - может поехать крыша,
Стены, пол, провалиться мне на этом вот месте,
Как поют в популярной заупокойной мессе.
Но давайте вернемся к нашим... к нашей любови,
Которая помирает от зараженья крови,
Которое по-латыни называется сепсис.
От этого кошки скребут и развивается скепсис,
Внематочная и другое. Но мы не в отеле Plaza,
По-русски вся эта радость зовется просто зараза.
И так как обычно люди очень боятся гангрены
(А влюбленные тоже люди), они отворяют вены,
Бегут на Бруклинский мост, вешаются с увлеченьем,
В общем, не веря врачам, занимаются самолеченьем,
Поскольку к надежде и вере примешивается чувство долга,
Когда любовь дает дуба, то есть приказывает жить долго.

Устану бороться, сяду, поплачу, употреблю,
Еще раз, и сразу вспомню, как я тебя, бля, люблю.
Как боготворю, лелею и, думаю, обожаю.
А ты, мой товарищ верный, а ты меня уважаешь?

Я потерял свой штопор и должен войти в пике,
Но я из ума не выжил и помню в своей руке
Тоненькую твою. Я стал никудышним асом, -
Без воспоминаний вшивых не выпью трех рюмок разом.

А выпью, а вспомню: вечер, не вечер, а так - заря,
И ты меня любишь или, попросту говоря,
Смотришь почти с восторгом, гуляя по краю плача,
Но только пока я нем, как блядская буква h.

Не бойся, я в рот водицы огненной наберу,
Гори оно синим пламенем это твое Перу.
Выкушаю, не икнувши кокосовой бражки тазик
И трахну две-три козы, словно заправский касик.

Я буду любить тебя долго, весь северный длинный день,
Но молча и спьяну, то есть, через колоду-пень,
Даст Бог, не последний раз... лейб-гвардии сифилитик
Поскольку эта наука умеет немало гитик.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла,
Только ребра знают, как это - мягко стлать.
Я не вижу выхода из мышеловки твоей,
Только забыть свое имя и поселиться в ней.

Только пепел. Знаешь, ведь было чему гореть,
Это вселяет надежду, что будет чему и впредь.
Рукопись неопалима так же, как купина
Или любовь, однако, это не их вина.

Значит было что-то. Да стоит ли повторять
Историографию нашей ранней любви опять,
Умершей не по третьему и не по второму звонку,
Как допрут археологи по раскопанному позвонку.

Я не столь близорук, родная, чтоб не видеть твоей любви,
Но на всякий случай по радио объяви
О своих предпочтениях в надвигающемся году,
И если не будет дождя, я, конечно, к тебе приду.

Только пепел знает, сколько листу гореть,
Чтобы мудрее стать и проще хотя б на треть.
Я не вижу выхода,- только любить тебя,
Как только может любить звенящая медь.

Я отношусь к активному долголетию
Нашей любви с известной долей
Скептицизма, поскольку плетью
Обуха не перешибить. То ли

Радость моя на весах плясала -
Твоею улыбкою больше, меньше.
То ли, привыкши валять вассала,
Отдал любимую на ночь. День же

С пищей, что будет, с насущным хлебом
На сундуке своем провалялся
Между зеленой тоской и небом
Синим. А было, я тоже клялся

В верности жизнью смешной паяца,
В бедности, коей давно не стою,
В радостях, кои почти не снятся,
Разве еще иногда. Пустое

Дерево скромных моих желаний
Выстоит и не в такие зимы,
В тихой молитве воздевши длани, -
Видеть его - непереносимо.

Как и поток твоих уверений
Слушать в совершеннейшем и прочее.
Поздно теперь, мой любимый гений
Красоты чистой, давай короче.

Когда меня осень бросит веткой сухой оземь -
Жить, подниматься и все начинать сначала,
Я встану с колен, не сразу, но встану на счет "восемь"
Из тех десяти, что не бить меня, лежащего, обещала.

Я постарею и быстро-быстро умру когда-нибудь позже,
Может через одну любовь, может даже
Через одну с половиной, успев перебросить вожжи
Тому, кто удачней, кто справится с мчащимся экипажем.

Но сейчас я могу подарить тебе только разочарование, -
У нашей бедной любви уже холодеют ноги.
Осень приходит летом тем чаще и тем незванее,
Чем дольше потом до кладбища влекутся ветхие дроги.

Это привычное дело, как долгий дождь в октябре,
Потому что холодно птицам петь об этой поре,
Потому что валятся наземь, обледенев, дерева,
Потому что и в этом разе ты, как всегда, права.
Много истин почило в бозе, не выходя из спален,
Есть логика в твоей позе: исход из любви летален,
Как всякий выход в пустое без громоздких систем
Обеспечения, кои отличаются тем,
Что все равно не спасают от холода пустоты.
И если я замерзаю, я чувствую - это ты.

С высоты полета шустрых существ виден нездешний край,
Но жадные взгляды в чужую степь расшатывают устои,
И давно прошедшее время разваливается, как сарай,
И без веры пространство моей любви стоит абсолютно пустое.

Ты бьешь лучше, чем думаешь, головою,
И любовь лишь синоним для "половое".
Я могу предложить тебе стать добрее,
Чем обычно встречаются в Гиперборее,
В нашей родине милой, где гнет и тащит
Несравненно лучше и много чаще,
Чем ласкает, нежит или балует.
Но на это плевать тем, кто в ус не дует,
Кто глядит на любимых, как кот на сало.
Я хочу тебя так же, как трут кресало.

Всегда, женясь, надевайте бабочку.
Жениться - в общем, лететь на лампочку,
Отсюда: желательно в белых тапочках -
Предусмотрительно и серьезно.
Лети, лети, мотылек лысеющий,
Тебя подбодрит народ глазеющий,
Пить на халяву - умельцы те еще.
Но ты то! Сгореть никогда не поздно.

Есть в каждом сексе от патологии,
От легкой шизы до женской логики,
И унесенные вдаль дистрофики
Клянут воздушные поцелуи.
Меня любовь никогда не пачкала,
И если стервы валились пачками, -
Уравновешивала скрипачка их
Одна. Поэтому в ус не дую.

Есть в каждом скотстве частица светлого,
Не уносимого даже ветром, и
Тобой убитые и задетые
Тоскуют хором по ностальгии.
Есть страны теплые и фруктовые,
Казалось, дел-то: отдай швартовы и
Обрящешь - девочки там фартовые,
А главно, вечно полунагие.

Есть в каждой сволочи от католика,
Причем, не меньше известной толики,
Но избегая душевной колики,
Мечты отходят, почти как газы.
Уносит ветром не только конченых, -
И деловые стремяться в очередь,
Любовь - религия всех задроченных,
Зла и прилипчива, как зараза.

Искуству жить несмотря на панику
Учиться можно и у карманника,
Ефрона с корешем, по Британнике,
Где и дерьмо назовут компостом.
А может, ветром нас разнесение -
Компоста нужного суть внесение,
И для любви быть в дерьме - спасение?
Тогда конечно, тогда все просто.

Я родился и вырос. Примите и проч. и проч.
Ибо каждый охотник желает дрочить, как хочет.
И отсюда - все рифмы, что в ступе любви толочь
Задолбался мой пестик. Отсюда - кобель не вскочит.
Мне на besame mucho до полукило нассать,
Я уже опосля начинаю лизаться, лапоть,
Не взирая на лица, на морды, хочу лобзать
Женский крашеный пол, а особо смазливых лапать.
И отсюда - мой голос, отсюда же - весь мой слух,
Осязанье и зренье, что выберут двух из двух.
На неструганых досках до жопы глагол "любить",
Пробы некуда ставить, равно как гвоздя не вбить,
Хер ни вставить, ни вынуть, пизда - на сучке сучок,
Я боюсь занозиться и только пряду ушами,
И пружинка минета, твой клитор, как каблучок,
Сладко ранит меня, пробуравив дыру в пижаме...
Я родился и вылез.

То, что утро не вспыхнуло - ничего не значит, -
Это может начаться с любого жеста.
Напевая тихонечко "La Cucaracha",
По квартире проходит моя невеста.

Она долго и трепетно меня любит,
А прервут, то продолжит с любого места.
Попрошу - и с того же. Мой сон пригубит
И буянить начнет - из того же теста,

Что и я - заколдованный алкоголик,
Докатившийся рюмочкой до инцеста.
Я люблю тебя, дочка, до спазм, до колик
В сердце или в районе любого места.