из сборника "ЧУМОВОДИТЕЛЬ ПО ЕВРОПЕ"

Обозначив присутствие за моею спиной,
Красоты описуемой только мной
Только в этих несколько поздних строках,
Приходящая изредка секретарь,
Красна девица, как писали встарь,
Через час заставляет жалеть о сроках.

Сроки боком выходят. По знаку "ап"
Секретарь улыбается, курит драп,
Щедро делится знаками препинанья,
Умолчанья фигурами, нижет па...
Моя дружба мужская здесь столь скупа,
Что не вымолвить боле, чем Ванья, Ванья.

Я молчу, про себя фимиам курю,
Иногда с секретаркою говорю
Безразличным, насколько возможно, тоном
О плюсах биогумуса и червя.
Срань господня... а в темя стучат кровя:
Ванья, Ванья, каким бы я был гондоном...

Сколько женщин не мучай, они, увы,
Несгибаемы, ибо всегда правы
В позитурах и вечном своем вопросе.
А и то поразмыслить: не все то муж,
Что стоически трахнет, схватясь за гуж,
Или сиську, когда от души попросят.

Слышишь, Ванья, я думал я все постиг:
Душу бабы, вкус бабок и этот стих,
Написуемый после восьмой рюмашки.
Секретарь конспектирует этот бред,-
Молодая степная кобылка блед...
Я родился и вырос. В одной рубашке.

Как покатые плечи борца сумо,
Опускался мой тонус, а может, пенис.
А кровя (или сперма?) шумели, пенясь.
Этот вечный их спор не постичь умом.

Я усиливал часто частицей "бля"
Все касающееся... но это было.
И текила текла, или ты забыла -
"Противолодочного, бля, корабля"?

И текила текла, и текла текила.
Ты в текилу не лез бы, не зная броду.
Но текила, однако, мужского роду,
Как он тек, его маму! Как жизнь, не хило.

Как текла наша жизнь, как она впадала
В склеротические от обжорства вены.
Не бурливей, однако, водицы талой
Вальсов лесопосадок старушки Вены.

Я люблю тебя, жизнь. Твою шерсть, походку.
Как ты жопою крутишь, как мало даришь...
Моих старых стихов и припевок залежь
Размывает струя мексиканской водки.

Ты накрылася медным тазом (читай - пиздой),
Некогда монументальных сисек упал надой,
Пошевеливаешь иногда замечательным задом.
Я же противу правил всех не стрелял в висок
Ни себя, ни ближних. И даже член не усох,
Или мало. Поэтому спать не сяду

На одном с тобой акре. А ты, мой свет,
Покидая парашу, гасила б свет,
Мне твоих отправлений - дороже нету.
Я любил тебя истово, аж потел,
Как Вам было угодно, как сам хотел,
А ты, стерва, за это с меня монету

Ну, не то чтоб брала, но хотела брать.
Вот поэтому, радость моя, я спать
На одном с тобой акре... но кто помянет,-
Тому член долой (в том числе половой),
Отвечаю головкой, то есть - головой,
Мой-то даже и в вазе - стоит, не вянет.

А вообще-то, я тебя, бля, любил.
Даже если, напившись, когда и бил,
То с любовью, с почтеньем или шутейно.
Ты ж березкою тонкой в моей душе
Расцветала, бывало... но я уже
Не заплачу, не съев полкило портвейна.

Я настраиваюсь на философский лад
После второй (максимум третьей) рюмки.
Или стакана. А впрочем, идите в зад, -
Я ж иду выковыривать две изюмки

Из прекрасной французской булки за полрубля
(Из прекрасной французской телки за полсантима).
Я, когда напиваюсь, то сразу, бля,
Падаю мимо бабы. В кровать, но мимо.

Вы, конечно, мне скажете: Стыдно! Фуй!
Фу-ты, ну-ты. Ну прям из жизни святой семейки.
А я съел две изюмки и - весь вам хуй,
До копейки.

В специально отведенных для любви местах,
Так называемых эрогенных зонах,
На губах мал мала меньше да на устах
Все усмешки да смехуечки. Ночей бессонных

Я копну уже с гору наскирдовал,
Переваривая твой смех грудастый.
Но учти, если я тебе и давал,
То серьезней, чем кто-либо в жизни даст мне.

Я копну это глубже. Звериный стон
Издавал твой по-баховски сшитый орган.
Я на сорок делил это все, на сто,
Ощущая печенками сырость морга.

Хули толку от этой твоей пизды, -
До меня эту яму века копали.
И упали туда, все они упали.
Только я уцелел. И пока что ты.

Меня ослепляет солнце, пригнанное тобой,
Меня настигает тобою истребованный прибой.
А я, как всегда, спасаюсь текилой, как голубь, белой,
Даром, что из агавы подозрительно голубой.

Агавы поголубее разве что океан
Великий, но океана больше простой стакан
Граненый, текилы полный, но я уже повторяюсь,
И вообще не очень-то cogito ergo пьян.

Я кечуа только за то учил бы, моя звезда,
Что бабка твоя, подвыпив, гуторит на ем иногда.
И будучи скво без страха, а после восьмидесяти без упрека,
На "да", на "нет" и "быть может" всегда отвечает "да".

И ты, моя девочка, станешь когда-нибудь старой скво,
Ибо никто не умеет поддерживать статус-кво
До бесконечности, даже с помощью листьев коки,
И любовь, как известно из книжек, не молодит никого.

Мы любим поковыряться: индеец в своей земле,
Дети в носу, хуй в жопе, я в своих чувствах к тебе.
И этот процесс, мне мнится, приводит к любви потере,
Но это уже не ясно, гадательно и т.п.

А посему, мой сокол, я буду тебя любить
Просто и без изысков, как я научился пить,
Хоть в ваших Андах, сокол, сокол - скорее кондор.
Может быть, сокол, может, может быть, может быть.

Как запойный Герасим топил Муму,
Как Мума, подражая опоссуму,
Обреченно похрюкивала во тьму,
Норовя обмануть своего немого.

Как Европу любила косить чума,
Как любила Европа сходить с ума,
Как само рифмовалось тюрьма-сума,
И как быстро кончало вначале слово.

Я надеюсь до ночи дойти домой,
Переспать не с одной, так с другой чумой,
После вымыть великий, почти не мой.
В Ашхабаде сорок градусов. Сухо.

Все смешалось некстати в моем дому,
Как у чукчи в, прости, Господи, чуму,
Кому дал я с утра, ввечеру кому, -
Не припомню. Но так или этак - сука.

Как Герасим собачку поил водой,
А она выворачивалась, сука.
Член ты мой апельсиновый, заводной,
Пионерам - пример, а другим - наука.

Поеду, друзья, на Кубу,
Где, негтем вспоров белье,
Сальный и потный инкубус
Дотрагивается до нее

Лапает ее. Сперма
Капает в медный таз.
Что ж ты замерла, стерва?
Изобразим экстаз?

Девочка, ты на кубе?
Я - рядышком. Пью. Не спится.
В твоей фаллопиевой тубе
Не за что зацепиться.

А потный и сальный инкубус
(Хочется, да не ймется)
Гладит в сердцах свой тубус.
Я рядышком сплю. Не пьется.

Девочка, ты на шару?
Или на шаре? В общем,
Сделай минет клошару.
Ропщем...

Девочка на клошаре.
Сумерки. Кришна харе.
Каждой твари по паре.
Пол, паря?

Предменструальный синдром не поддается уму,
Уму мужскому, я имею, потому не пойму,
Как эта маленькая писька карежит свою бабу,
Сразу делая ее дурной, вонючей, злой и слабой.

Возбудимость и депрессия, а то - угри и сыпь,
А то панические страхи, но ты, клава, не ссы,
Не бойся, лапа, набухания грудных желез,
Они прибавят тебе рейтинг (но, конечно, и вес).

А слабость, головоружение. Еще тошнота.
Признайся, девочка, стерва, ты давно уже не та.
И не пора ли попросить, чтоб этот ваш Санта-Клаус,
Ну то есть Джонсон и Джонсон, взял мешок менопауз

И справедливо между вами всеми распределил,
Пока наш брат не осерчал и семя в землю не слил...
Предменструальный синдром - сродни революции,
Спаси, поллюция нравов.
Или просто поллюция.

На дереве наших нар вечнозеленом
Повис со вчера игрушкой, смолистой шишкой.
Я был в тебя, девочка, по немогу влюбленным,
Сегодня я мыслю так, что хватил я лишку.

Хватил через край и борт, через не хочу и
Теперь пожинаю лавры, рубцы врачую.
Тебя потерял я, на нарах теперь ночую.
Не чую богов шагов. Ничего не чую.

Чумоводитель по Европе составлен не мной,
Но мной отмечены маршруты и привалы. Иной
Раз думаю - раз я отметил и мапу вытер до дыр,
То я в ответе и остаться, как насрать на мундир.

Я буду долго путешествовать, чисто чума,
Входить в расходы, в положения, в девиц и дома,
И в интересном положении оставлю Европу,
А кто со мною не согласен,- идите себе с миром ...

Апельсиновый свет закатный, долечка мандарина
Желто-соломенная, как утренняя урина
Здорового пить без просыпу человека.
Бессонница, страх жить вечно, горчинка сплина
И еще почему-то выстрел и смех абрека.

Эта странная смесь помогает мне стать добрее,
Все сильней подпадать под влияние одного еврея,
Подставлять обе щеки, не видеть в глазах у брата
Ничего, ни бревна, ни зги. Пыльная Иудея
Моет руки не чаще, чем пишет ему non grata.

Абажуры в пыли. Слой пыли говорит нам о запустеньи
Дома в целом, его частей, об искусственности растений.
Пополам с алкоголями - солнце из Акапулько,
Заходящее в Неспокойном. Принцы, отцы, их тени,
Свары, дринки за шторами до последнего булька.

Мысли старых друзей, как водится здесь, лукавы
И горчат, как напиток из слез голубой агавы.
Дорогая, сглотни слезу,- королевских лилий
Не сносить вашим плечикам. Нет веселей забавы
Дефлорации знатных испанских недорогих фамилий.

Я старался не брать верхних нот своего вокала,
Не глотать за присест мне отмеренного бокала,
Вообще, не хватать чужого, но после ночи,
Когда вздорная баба на мне до утра скакала,
Я молюсь Королеве Роз, как дурак, а впрочем...

Я всерьез напиваюсь, и мысли мои покаты,
Как плечищи борца сумо, а глаза закаты -
Ваются, я валюсь, я молюсь, но утра
Плавно перетекают в текиловые закаты.
Это не продлевает мне жизни, нет, брат, но мудро.

Ты сосешь у меня под ложечкой,
Ты сосешь у меня под вилочкой.
Хочется кушать? Хочется,
Милочка.

Меня Офелия помянула,
Но жизнь ломала, а чаще гнула,
Год ехал - Ultima, ажник, Тула, -
Приторочите, паду со стула.

Я ересь нес и кумекал еле,
Судим худыми (мели, Емеля),
Которы харю себе наели,
А в это время на самом деле

Меня Офелия помянула
В своей молитве за кружкой эля.
А Клава - тоже девица в теле,
Но на заступницу не тянула.

Я пьян и поле давно не орано,
Живот отвис и отбиты органы,
А над душою кружат два ворона.

Я хилым рос, я не нюхал пороха,
Хлебал не вдоволь кефира-творога,
Куда мне два клюворылых ворога.

Наевшись супа шута горохова,
Я пукал-пукал и вырыл логово.
Но Богу - богово, лоху - лохово.

Не знаю, кто там ебал Иакова,
По ком осина, рыдая, плакала,
Мне все по бубну, тойсть, одинаково.

Мне сердце рвут два нерусских ворона
На все четыре родные стороны.
Я - пьян, и поле давно не орано.

Божество дверей, входа и выхода,
Проведи местами, где глаз - хоть выколи,
Где порою зной, а еще - метели,
Где - хотели вплавь, да в осадок выпали,
А и то болтают, что волки съели.

Непонятно, где те монахи-лыцари,
Что Господень гроб воевали с лицами,
Молодыми, чистыми, хоть в забралах.
Положили спать, закормили пиццами,
А худых - безносая всех забрала.

Божество дверей, люков, лазов, отдушин и
Отступлений путей, где торгуют душами,
Заплутавшими в лабиринтах келий.
Да услышит всякий хотящий ушами.
Я пока различаю, но еле-еле.

Когда упразднят всякое начальство
И всякую власть и силу
И когда бедный хуй нападет на пизду,
Я забуду нахальство,
Но тебя изнасиловать
Непременно (В.И.Ленин) приду.

Жизнь - это бутерброд с говном,
И пока небеса бороздят самолеты,
Я пою ду-ду-ду.
Ты любила меня. Мне - все равно,
Эти ебаные улеты
Рвут (архиважно - В.И.Ленин) пизду.

И пока говно не попало, куда попало,
В особенности в вентилятор,
И не заляпало всю пизду, -
(Учиться, учиться и еще раз (но и этого мало)
Учиться!- В.И.Ленин) я мой статор
В ваш ротор вложить иду.

Нет у меня карточки VISA, -
У меня ее свистнули.
Нету девочки из города Пиза, -
У меня ее спиздили.

Есть говно в золотой обертке,
Не очень сладкое.
И бабы есть - молодые, верткие,
Но очень гладкие.

Ебу я баб с говнецом вприкуску, -
Ай, мама, вкусно!
Пока не дрогнул известный мускул,
Пизжу изустно.

Возвращаясь, местами, из запойного небытия,
Ожидая режимного окрика, кто на "б", на выход с вещами,
Застываю, бывает, как столб - может быть и я,
Мне ведь в детстве тоже многое обещали.

Я люблю, как живу - бессистемно, а не от сих до сих,
Да, бывает, невнятно и некрасиво, взахлеб, запойно.
Я люблю, как псих, беззаветно, а этот стих
Заменяет мне хлеб с водой и любое другое пойло.

Я очень люблю евреев. За Бродского и Пастернака.
За Иисуса Христа, за Матерь Божью, однако.
Но больше всего мне жалко старого Рабиновича,
Почти как себя, родимого, или Алешу Поповича.

Собака была зарыта
Как раз в том маленьком месте,
Где трескается корыто
И жаба метит в невесты.

Никуда никогда не деться от этой клятой тоски,
Англичане сказали бы - сплина.
Разлюли-малина.

Я буду любить эту землю до гробовой доски,
Я приемлю ее, но - спьяну.
Разлюли-малина.

Опять опустится вечер, я вынырну из реки
По имени "фак" налимом.
Разлюли-малина.

Мои силикозные легкие нынче не так легки,
Как силиконовые долины.
Разлюли-малина.

Опять отпустится. Вечер. Снова мои грехи
Розовы и невинны.
Разлюли-малина.

Меня разлюбит Мальвина, заметно убудет ласки,
Достанется на орехи.
Разлюли-малина.

Этот год совсем не новый. Так же колосятся елки.
Стонут телки, ставят палки, куховарят ширки.
Человеки человекам - други-волки, братья-волки.
Гомункулус затаился от греха в пробирке.

Перелетных дрозофилов всех окольцевать не можно,
Разве - через одного, но это - не наука.
Бьют меня по сытой морде - отвечаю односложно:
Я люблю тебя, родная, это - "да", но мука.

Овцы-волки в старой доброй кушают свою муравку.
Я хирею и хирею без харчей in vitro.
Сивка-бурка, если помнишь еще правило буравки, -
Утоли моя печали, только слезы вытри.

Странные создания моего сознания -
Гетры, ветры, километры, гекзаметры.
Агнец матушки Барто не годен для заклания.
Девочка бежит-бежит, вдруг - замерла.

Смерть похожа на меня: страшна, беззуба и
Ходит с острою косой, длинной - до попы.
Девочке смешно и больно,- пальцы грубые.
Девочка от них уедет нахуй в Европы.

Там не надо спринцеваться. Там - принцы и дюки.
Вставят ласково. Подхвалят. Скажут комплименты.
А вы здесь такие гады, такие пиздюки!
Девочка на вас подаст, на алименты.

Палочки должны стоять попендикулярно,
Как уланы под Бородино, как хвост у пса,
Радующегося жизни. Пиздой полярной
Светишься, путеводная, всем. Упс! А
Из кретинов, ласкающих твой слух,
Выберешь двух из двух.

Никогда я не был на Босфоре,
Никогда не пел в церковном хоре,
Я пойду ко дну и в Мертвом море.

Эта сухость в горле не от жажды,
Я за жизнь цеплялся не однажды,
Впрочем, эту глупость делал каждый.

Не люблю гантели, штанги, гири,
Если что мной движет - это "гири",
Если что-то движет в этом мире.

----------------------------------------------------

Солнце гаснет, вспыхивают пятна,
Счастлив тот, кто был рожден обратно
Вовремя, да это и понятно.

Я не вправе жечь сердца глаголом,
Я люблю по кухне шастать голым,
Член мой комом, песня в горле - колом.

Сетую на мор и пестициды,
Уповаю на рога Изиды,
В "рад вас видеть" слышу лишь "изыди".

----------------------------------------------------

Никогда не ездил в город Нальчик,
На вопрос девчонки "был ли мальчик?"
Я показываю средний пальчик.

Кушать вкусно - страшный из искусов,
Старше будд, аллахов и исусов,
Паваротти переест Карузо.

Я не знаю, где зимуют раки,
Кто на Небе заключает браки,
Как рифмуют "сроки" и "бараки".

----------------------------------------------------

Я не лазил через тын в Китае,
Прятался от всех, как винт в потае,
Я не снег, я никогда не таю.

Если хрен - тогда давайте мясо,
Если Папа - надевайте рясу,
Если мама - то и так все ясно.

Наши деды - сраные победы,
Я копал от печки до обеда,
Я вобще от всех от вас уеду.

----------------------------------------------------

Никогда я с вами спать не лягу,
Не терзай, перо, мою бумагу,
Если пить - то херес и малагу.

Говорят: "искусство есть искусство
есть искусство", свято место пусто
Не бывает. Разве соска - вкусно?

Никогда я не был. Где бы ни был.
Не по мне Гавайи и Карибы,
Там живут индейцы или рыбы.

Я всегда хотел любить невпопад,
Путал, где надо "выкать", "якать".
Найнепорочнейший снегопад
Под моим каблуком превращался в слякоть.
Я не знаю, смеяться здесь или плакать.

Я побил все утки и все горшки,
Даже герра Эсмарха пару кружек.
Негде справить ночные мои грешки
У не знающих о нужде подружек.
Или знающих - из частушек.

Потому что я с Севера, где ни зги
Не увидеть без дозволенья свыше,
Где не столько рыб, сколько их лузги,
Где не столько хлебушка, сколько крошек.
Я давно не люблю голубей и кошек.

----------------------------------------------------

Есть ли участь лучше, чем вмерзнуть в лед,
Провалившись в прорубь в Охотском море.
Осторожный охотник желает влет
Кенара, чья беда - не горе.
Гуманизм - наука, я с ней не спорю.

Куропатки, рябчики, тетерева,
Чтобы выжить вылезут вон из кожи.
Но уже натянута тетива,
Ее бьет озноб, и от этой дрожи
Я, поеживаясь, зябну тоже.

Потому что я чукча, не скину лыж
За столом, в постелях под балдахином.
Лыжи - наши друзья. Знаешь ли ты, малыш, -
Друга можно обуть, а тридцать цехинов
Спустить на апельсины со вкусом хины.

----------------------------------------------------

Я всегда хотел любить. Но всегда
Ты ломала хребет моей хрупкой вере
Одним-единственным "ерунда".
В это можно верить, можно не верить,
Но вступать в дебаты я не намерен.

Я намерен уснуть на твоем плече,
В целом женственном, но таком надежном.
Я б хотел утонуть в Кастальском ключе,
Встав с печи наконец, как Илья. Но все же, -
Я и тонуть предпочел бы, лежа

На пресловутой русской печи,
Что удобна и горяча, как плечи.
Я тебя полюбил - кричи, не кричи, -
Никто не услышит. Больного лечат,
Не вслушиваясь в интонации речи.